Сквозь волны беспощадных поколений

неакадемичный ВЕНОК СОНЕТОВ

1

Ты где-то есть, кто знал меня юнцом,
ровесница, та самая девчонка,
чья внучка, слышал, выбрала подонка,
колоться стала, катится в дурдом.

Ты где-то есть, я разыскал аллею,
цветет наш кедр… Там пыль или пыльца?
Нам все равно. И все равно жалею,
что твоего не распознать лица.

Но это - так, заминка между строчек,
а взрослый мир давил нас немотой.
Остерегала мать: «Гляди, сыночек,
не ляпай, что попало, ты ж такой»

И вырастал возможный карбонарий
мечтателем среди опасных тварей.

2

Мечтателем среди опасных тварей
я босиком шагаю по стеклу.
Надомники секретных канцелярий
бумажками шуршат в своем углу.

Докладчики, чей пафос полон фальши,
и все-таки еще не грянул гром,
еще не разглядеть, что будет дальше,
еще АЭС не дышит в каждый дом.

и хоть до коммунизма далеченько.
еще живем, еще не тот момент,
еще наш парк - не «Дача Кириченко»
с пустынным пляжем, где скучает мент.

Да нет войны, спасибочко, нарком…
И все равно мы сходимся на том.

3

И все равно мы сходимся на том,
что наша жизнь - счастливая случайность,
что вечность разбудила невзначай нас,
и действуем, и все еще живем.

Дырявим небеса и грабим недра,
суем отраву в собственный обед,
а ничего, хлеб колосится щедро,
и мир прекрасен, и другого нет,

божествен, до конца не познаваем,
костьми перемываем там и тут.
В нем ад, который наречен был раем,
и рай, который адом нарекут.

Не то, чтоб молодой, но и не старый,
наш мир - он был прекрасен, как розарий.

4

Наш мир - он был прекрасен, как розарий,
губ лепестки, сокурсницы мои,
уже любовью жизнь свою терзали,
еще со школьной только что скамьи.

А думать полагалось не об этом,
всех по тревоге поднимали нас,
ночной фонарь был тускло-фиолетов,
на щеки налипал противогаз.

Буржуй плакатный, страшно толстопуз,
наверно, чтоб не дать окончить ВУЗ,
лез на кордон с обоих полушарий.

И вспомнил я, дыханье притая,
ровесница отважная моя,
твой торопящий взгляд, твой светлокарий…

5

Твой торопящий взгляд, твой светлокарий,
он звал, не дожидаясь темноты,
свести на нет затянутый сценарий,
свести к любви, чтоб только я и ты.

Не страсть одна, не предвкушенье чуда,
нас бил озноб в обманчивой тиши,
все ждешь беды, не знаешь сам, откуда, -
не страсть, а страх подталкивал: спеши.

Так панна, может, лучшего достойна,
солдатику в лесу прифронтовом
дала ответ: «А, вшистко едно - война!»

Фатальное твое в ней что-то было,
но о любви она не говорила…
Конечно, ты. И ни о чем другом.

6

Конечно, ты. И ни о чем другом
шумит наш кедр на берегу морском,
и мы дрожим перед своим рассветом,
и я себя почувствовал поэтом.

Читал и чтил имеющих лицо:
Блок, Гумилев, Есенин, Маяковский…
Но все попали, как под колесо
или капкан истории бесовской!

Нет, этот крест - он был не для меня,
великое нам больше не по силам.
На изначальном поприще остылом
идет междоусобная резня.

Довольно, точка. Начат не о том
весь этот разговор, и в горле ком.

7

Весь этот разговор, и в горле ком,
а дело в том - наш мир переотравлен,
ты самому себе в нем предоставлен
метаться перед общим тупиком.

Что с нами и куда мы все идем,
в наш новый мир голодных и бездомных,
партмафий, перестройщиков двудонных -
днем костоправ, а ночью костолом.

Обделена при новом дележе
душа. Куда приткнуться ей, душе?
Все выгорело в ней, как на пожаре.

Мечты? Пустой, давно забытый звук,
все меньше встреч, все более разлук,
а жизнь, что называется, в разгаре.

8

А жизнь, что называется, в разгаре,
уже ей совесть нипочем и честь.
Все, что съедобно, скоро станем есть,
как тот бушмен в пустыне Калахари.

Бренчит бушмен с экранов на гитаре
и дергается, как нечеловек.
Идет стриптиз в ночном подвальном баре
всех заложил улыбчатый генсек!

А кто затерян был иголкой в сене,
дождался дней всеобщего спасенья,
затылком не попал под пистолет,

тот счастлив, как студент на вечеринке,
с черновиком подходит к пишмашинке…
но дьявольски сработал счетчик лет.

9

Но дьявольски сработал счетчик лет,
все просчитал, когда и кем мы будем.
Сегодня ты уже не тот поэт,
каким себе обещан был и людям.

Еще ты верен дару своему,
не лез к бандитам в долю, и спокоен.
Еще в поход согласен, а не воин.
пущу стрелу, а меч не подниму.

Сокурсники куда-то поисчезли,
в какой-то растворились темной бездне,
лишь память может навести на след.

Где твой румянец, Лёлечка Петровна?
Дружок, тобой лелеемый греховно?
Нет никого, кто знал бы мой рассвет.

10

Нет никого, кто знал бы мой рассвет,
Алушту городок, со мною вместе.
Перед войной, не зная новых бед,
она цвела, подобная невесте.

Кастель-гора не чванилась запретом,
миндальных рощ не горек был миндаль.
Прибавьте к первозданности приметам:
по верховодью стайкой шла кефаль.

Властей тогдашних я хвалить не буду
за сладость смокв на родниках земли,
духовность изгрязнили, как повсюду,
а до природы руки не дошли.

Наплывом элегических видений
размыты наши стершиеся тени.

11

Размыты наши стершиеся тени
под молодежной музыки балдеж,
впечатаны в цементные ступени
печатками штампованых подошв.

Глоток вина, с затяжкой сигарета…
я выбрал из того, что дал нам Бог,
глубинную несбивчивость сонета,
гармонию исчезнувших эпох.

Венок сонетов… Плавность перехода
из ночи в день, по кругу, - как природа:
осенний холодок и летний зной.

Прими венок, Алушта, край мой милый,
закрытых кладбищ близкие могилы…
Тень прошлого соседствует со мной.

12

Тень прошлого соседствует со мной,
я выжил в нем, пора служить молебен.
Улыбчив был природный мир земной,
конторский мир - насуплен и враждебен.

Мы упирались в бычий лоб контор,
приемный день переходил в корриду,
а я, как безоружный матадор,
спасался тем, что пропадал из виду.

Контора била по пустому месту,
во гневе забывала стиль советский,
жаргон предпочитая площадной.

Мечтательность, дар юности, пропала,
перегорела, перегоревала…
Я слышу одинокий голос твой.

13

Я слышу одинокий голос твой
в своей душе и в мировом пространстве.
Есть мир над самой дальнею звездой,
и есть дорога самых дальних странствий,

последняя. Там, в местности Омега,
куда не долететь на корабле,
среди галактик, в центре их разбега,
спят души всех прошедших по Земле.

Не спят, а дремлют. Помнят естество,
одну из форм бессмертья своего,
где не успел их развернуться гений.

А на Земле, отравленной вконец,
усталый пробивается пловец
сквозь волны беспощадных поколений.

14

Сквозь волны беспощадных поколений
еще мы различаем свой рассвет.
Мы выходцы из прошлого… Как тени,
мы беженцы с гобой из прошлых лет.

Как беженцев, теснят нас и торопят
свои потомки, жесткий наш народ.
И не подскажет им житейский опыт,
что может с ними статься, в свой черед.

Болеем, плохо спим, не так одеты,
нам неуютно в мире новом… Где ты,
ровесница? На юге ли твой дом?

иль в дебрях Берендея, в царстве снега?
Или в надзвездной местности ОМЕГА…
Ты где-то есть, кто знал меня юнцом.

15

Ты где-то есть, кто знал меня юнцом,
мечтателем среди опасных тварей,
и все равно мы сходимся на том.
наш мир - он был прекрасен, как розарий.

Твой торопящий взгляд, твой светло-карий
конечно, ты. И ни о чем другом
весь этот разговор, и в горле ком,
а жизнь, что называется в разгаре.

Но дьявольски сработал счетчик лет,
нет никого, кто знал бы мой рассвет,
размыты наши стершиеся тени.

Тень прошлого соседствует со мной,
я слышу одинокий голос твой
сквозь волны беспощадных поколений.

Объем легких ставит предел дыханию; так четырнадцать стихотворных строк упруго держат распирающие вдохи-выдохи нашего мироустройства, с его неуверенным споткливым бегом в полнейшую неизвестность. В свое небольшое подарочное издание АВТОГРАФ (приведенный экземпляр - с автографом поэту Виталию Фесенко), Николай Тарасенко поместил венок сонетов "Сквозь волны беспощадных поколений" и стихотворение "Однажды".

ОДНАЖДЫ

Однажды надобно влюбиться,
перестрадать, чтоб не зачах,

В тревогах творчества забыться,
не распинаться в мелочах,

Острей провидческое зренье
в непроницаемой глуши.

Страданье, а не наслажденье
есть вечный двигатель души.

Меся ногами грязь и глину,
однажды надобно взойти