Николай Тарасенко
ПРЕДГОРЬЕ

СОДЕРЖАНИЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ
Поэт создаст из ничего
Предгорье
Давнишний мой город
Есть горы светлее земли
Орех
Пчела
«Ценитель настоящего...»
Мир за холмом
Над новым Салгиром
«Я над разбойничьей долиной...»
Охотники
«Бахчисарайских скал...»
Живу я в старом доме
Окрестность
Скульптуры
Три сонета
«Вольница русская...»
«Нет ни близости, ни расстояния
«Как хорошо ничего не иметь...»
Болиголов
«Еще вникаю в суть вопросов...»
«Я не против необратимого...»
«Та - поздно, эта - рано...»
Вот мой лес
«С эстрады парка городского...»
«Я шел степной дорогой длинной
«Петь в полный голос...»
Сорочий мотив
Умелец
«Было солнечное затмение...»
«Прошагал, как пришлось...»
«Небо из аквамарина...»
«Я Гулливером в травы лягу...»
Шуточки с дейтерием
«Земля вращается...» ....
«Откукарекал вечер сельский...»
Осенний накат
«Шумы и запахи берега Крыма...»
Акация
«Неприглядная слава...»
Каштан
«Там жизнь замышляют с начала...»
Оползневая зона
Ветрено
«Здесь Капри, Ялта...»
Не мелочится море близ Одессы
Спит и видит
-- Перебираю жизнь
-- Розовая незабудка
Пауза
Силачи
Вначале
«Когда, студент, я вечерком...»
«Я в жизни шел на ощупь...»
-- «В траве ужалит шмель иссиня-черный...»
-- Виноградники в декабре
-- «Рапсоды, схимники...»
-- «Вот уж не думал, не гадал...»
-- «Годов двадцатых комсомолки...»
-- Пространство
Орестион
Восстановительная школа
«Не Рим и не Коринф...»
Эллинский мастер в Риме
Шалаш
Путешествие в Элладу. Из тетради сонетов
Плебс
Войны
Бесконечность
«Когда машины фыркают вдогонку...»
«Двойное дно твоей души...»
«Бывает, когда усталостью...»
«Вот снова тема «Грин в Каперне...»
«Город Гайворон, свадьба...»
«Передохнуть хотя бы век один...»
Дом с барельефом
Ретро
«Глубокая вдруг наступает ясность...»
Несторий
«Пожелтелым папирусам...»
Одиссеи у Калипсо
В турбосвистяшем мире
Жажда славы
Арараты в снегу
«Ливанские кедры»
«Таинственное государство Мари». Из цикла «В машине времени»
Архилог
«Так просто скупым полуправдам...»
«Я иду, и земля под ногами...»
Память
На темы славянских мифов
Тишины не было
Страда
«Чуть что - бежит покаяться...»
«Злодеи смотрят фильмы про злодейство...»
Мое дело
«Издание - светоч...»
Подражателю
Здесь вечный мир страстей
Стяжатель
«Линзу памяти возьми...»
«Я подрастал в заштатном городе...»
«Все нипочем. Сохранялись бы в целости...»
-- Отвлекающие десанты. Поэма.

техты всех стихотворенй

ПЕРЕБИРАЮ ЖИЗНЬ

РОЗОВАЯ НЕЗАБУДКА

* * *

ВИНОГРАДНИКИ В ДЕКАБРЕ

* * *

* * *

* * *

ПРОСТРАНСТВО

Отвлекающие десанты
поэма

Урок поколений войны до конца
                не разгадан,
забытые вспышки на мой набегают экран.
А сколько их, лет этой ленты,
             осталось за кадром,
в масштабе двухверстки, который мне
                памятью дан!



              1

Ребята смотрят ленту про войну,
для них переоткрытую страну.

Актер хорош, и лирика своя...
Но не о том, что мог бы вспомнить я.

Как в комментарий, в память загляну.
Неужто я ношу в себе войну

какую-то еще? Да нет, она.
По всем статьям та самая война.

Не собираюсь править, как доцент,
ни чей-то бой, ни почерк, ни акцент.

Смерть и война - что ночью колея:
для всех одна, и каждому своя.

Своим десантом в ледяных волнах.
Своей гранатой в четырех шагах.

Ты жив, но твой осколок - он в тебе,
невынутый, застрял в твоей судьбе.

Учитель, сторож, инвалид, поэт
его в себе таскают столько лет.

Где он засел, то знают лишь друзья.
Была война. У каждого своя.

        
              2

Еще клубясь передо мною,
вся жизнь, из пепла и огня,
не стала прошлым за спиною,
не просквозила сквозь меня.
С плаката списан под копирку,
Спешил - не знал, что путь далек,-
нес на затылке бескозырку,
как будто лавровый венок.

Чем меньше знаешь, крепче спишь.
Виват расклешенным штанинам!

От солнца бронзовый крепыш,
я был счастливым гражданином.

Страх жизни, смертная закалка -
еще не знал я ничего.

Весны мне предвоенной жалко
и Севастополя того.

         
              3

От пристани, сквозь пыль прибоя
вдруг различить отрадно мне
мое училище морское
на Корабельной стороне.

«Береговая оборона...»
Мы были береговики,
но форма - флотского фасона,
а значит, тоже моряки.

Сияют бляхи лунным блеском,
мы с другом, Толей Пламеневским,
на увольнении вдвоем.
Частят сердца.
Свиданья ждем.

Девятиклассниц, двух подруг,
двух платьев ситцевых в горошек,
носочков белых, босоножек,
почти товарищеских рук.

Воскресная кипела буря
тельняшек, гюйсов, якорей,
по морю бурному Примбуля
среди опаснейших приманок
(нашивок, с крабом капитанок)
пройти старались побыстрей.

Подруги были однолюбки,
при нас голосовали за
их неподведенные губки,
и полудетские поступки,
и полувзрослые глаза.

Судьба страстей в курсантском мире!
В кино билетов не достать,
невест мороженым кормили,
и сидром яблочным поили,
и подымались провожать,-
все вверх по улочкам, на гору,
в места слободкинские те,
где уркагану или вору
не попадайся в темноте.

Осталось памятным свиданье.
Стоят, дорогу заслоня,
три папироски, три огня,
три винно-водочных дыханья,
и в школьниц наших - матерня.
Мы, сняв ремни, сечем с размаху,
девчонки спрятались, визжа.
Силен свинец, подлитый в бляху,
и против финского ножа.

Простились у фонтанных струй.
От пережитого волненья
подарен первый поцелуй...
«До следующего
увольненья!»

          
              4

Но увольнений больше не было,
                а был июнь, двадцать второе.
Прожектора сжигали небо,
               привычно звездное, ночное.
На шум моторов низкий, длинный,
                  разрывы пыхали зенитные,
парашютировали мины,
            снижались на воду магнитные.
Нас назначали в караул
            в штаб флота, под скалою таврской,
где никакой не слышен гул,
            где ходит адмирал Октябрьский.
Как прежде, слушали уроки,
               был кубрик мытый-перемытый,
расхватывали по тревоге
              винтовочки из пирамиды.
Ух! Мина подлая всплыла
               и днище броневое выжгла...
Ну что ж, война?
Пускай война,
раз по-хорошему не вышло.
Сперва и не было волнения
                от этой световой напасти:
мы - под началом,
мы - военные,
и мы - в расположеньи части.


           5

Враг мнился в форме корабля,
с земли мы в дальномер смотрели,
а получается - земля
грозит захватом батареи...

С учебой - все.
Кругом бои.
В фонд обороны мы сложили
цепочки, кольца и рубли,
и облигации свои -
все в общем ценности, что были.

Нас погрузили на баржу,
мрак обнял черною шинелькой,
и я винтовочку держу,
и держит Толя Пламеневский.
Мы с Толей, другом дорогим,
перед судьбиной неминучей
из подражания другим
приобнимаемся на случай,
когда с баржи
на сто дорожек
нас разбросает невзначай...

«О где ты, платьице в горошек,
девятиклассница, прощай!»


              6

Про то же вполголоса Толя сказал
                               Пламеневсквй,
и кончено дело.
               И с этой печальной поры
мы думаем порознь,
                 что нам переброситься не с кем
словцом про любовь
                 и девчонок с той самой горы.
Все станет на карту в неведомой миру войне.
Который стратег и какая вещунья Кассандра
могли нагадать
             перепутья угрюмые - мне,
а другу - купель, штормовое крещенье
                                   десанта?
Отсюда
      десанту
             притихнувший стих посвящен,
геройская тема отыщет созвучия снова.
Отныне с поэмой расставшийся я - это он,
курсант Пламеневский.
                    Ему и поручено слово.

             
              7
   
   Контужен в первом же бою,
   лежал я в поле беспробудно,
   и плоть обмякшую мою,
   пульс уловив, снесли на судно.
   Очнулся в море. Тусклый трюм
   дышал густой застойной кровью.
   Нет шутников. Лишь качки шум,
   стон подавляем, взгляд угрюм,
   еще не время острословью -
   начало самое войны,
   раздумий тягостных некстати.
   С полгода повоюй они,
   стоял бы треп, как в медсанбате.
   Еще грядущее темно,
   единственное в мир окно -
   иллюминатор возле койки -
   бурлит воронками, как дно
   стакана в чебуречной мойке.
   
   Тащусь на палубу, герой,
   с ног сбитый дальнобойной пушкой.
   Нет и царапины одной,
   вот только рой...
                   Пчелиный рой
   засел жужжать под черепушкой.
   
   Зеленой гривой Посейдона
   играет зыбь, волна к волне.
   Как далеко теперь от дома
   на Корабельной стороне!
   
   Наш капитан берет мористей,
   подале от родной земли.
   Там не плакатные фашисты
   колючкой берег оплели.
   
   Гляди-ка, чтобы с тучей рядом
   не оказались «мессера»
   и по стальной обшивке градом
   не сыпанули, как с утра,
   когда мы одного - снарядом:
   Гляди, чтоб мина рылом свинским
   с волной не угодила в борт,-
   опять ты сделался Аксинским,
   всегда гостеприимный Понт! *

  * Понт Аксинский (Море Негостеприимное) 
  - давнее, времен аргонавтов, название Черного моря.
   
   Что ж, слава богу, я здоров,
   как эта ручка на штурвале,
   как эти шлюпочные тали,
   как рыцарь будущих веков
   из хромоникелевой стали,
   который неуничтожим
   и попаданием прямым
   (хоть пчелы все еще жужжали)...
   
   Студент-литфаковец во мне
   сидит и не дает покоя
   (в тридцать девятом, по весне,
   вдруг ощутил он жажду боя,
   ушел в училище морское
   на Корабельной стороне).
   Лишь неизвестность не терплю
   
   я, Пламеневский Анатолий,
   и, может, лишнее мелю
   перед неведомой мне долей...
   Так пожелайте кораблю!
           
              8

Бой, как Смерть, противопоставлен Жизни.
Для своей страды он старается выбрать
(когда есть выбор)
что-нибудь самое неподходящее:
из погодных условий выгадывает непогоду,
из времени суток - вторую половину ночи,
из календаря настроений - какой-нибудь
                               славный праздник.
Местом действия непременно назначит болото
Или хорошо заминированное поле,
или полноводную реку,
каждый метр которой пристрелян.
Потому что все это, вместе взятое, называется
элементом внезапности.
И еще потому, что бой, как Смерть,
противопоставлен Жизни.
«Но ведь бой - правый бой - он один лишь
                             спаситель Жизни!
Диалектика»,- думал я, повторяя слова
своего севастопольского комиссара.
   
    Я думал над смыслом боя.
    Он нам предстоял неравный.
    Числом неравный, опытом и оружием,
    Преимуществом берега перед морем,
    и чем еще - я не знаю,
    но мы дадим его, как положено
    («Севастополь - сражается!»).
    
    Который день штормяга
    кладет волну к волне.
    Война.
    Приказ.
    Присяга.
    И автомат на мне.
    Студент, не будь других умней,
    Стратегию отдай начальству.
    Стать частью целого сумей,
    его пожертвованной частью.

    
              9

Отвлекающие десанты,
военкоровская строка
про геройский рывок азартный
безымянного моряка!
Завьюжило, как на полюсе,
              в тревожном Новороссийске,
Где главный десант готовился,
              тот, Керченско-Феодосийский.
Я вызвался - в отвлекающий...
В свой завтрашний бой неравный,
от сердца не отлегающий
еще предстоящей раной.
Еще неизвестной долей -
                пробиться или упасть,
еще ты живой, Анатолий,
              зачисленный в славную часть:
«32 человека, Коктебельский десант».

Отвлекающие десанты,
поднимающие моряка
на геройский рывок азартный
и - последний наверняка...
«Наверняка?»
        Но есть в людской природе,
В отдельном человеке и в народе
свет,
   что не знает формул тупика.
В его свеченьи нет понятий вроде
«рок», «безысходность», «смерть наверняка»...
Он держит жизнь
на внутренней свободе.

При нем всегда есть несколько десятых
процента -
      свою долю одолеть,
не сгинуть в отвлекающих десантах,
под пулями расстрела уцелеть,
бежать от муки лагерного плена,
ночь превозмочь из предпоследних сил,
с тем светляком за пазухой нетленным,
что стольким жизням все-таки светил.
Но это - после, Анатолий, после.
Еще ты с болью многих незнаком,
ребята молодые дышат возле,
и светит вера
синим светляком.
       
       
              10

Где амфоры Коринфа
                  да камбалы одне,
таится субмарина
                на коктебельском дне.
Заряжена лишь нами,
                  и высадки мы ждем.
А сверху семибалльный
                    погуливает шторм.

В кромешном нигрозине,
                     где землю занял враг,
всплыть надо субмарине,
                      нас выпустить во мрак.

...Шагнул из теплой рубки .
в морозную купель.
Сцарапываю руки
о колкую капель.
Не видно Кара-Дага,
                  его огромных скал.
Держись, моя отвага,
                   идет Девятый вал!
Набросился штормяга,
                   кладет волну к волне.
Война.
Приказ.
Присяга.
Гранаты на ремне.


Как мертвый, вот он, берег.
                          Прикидываем курс.
Там гитлеровец Эрих,
                   на пряжке - «Готт мит унс».
Он страждет отоспаться,
от рождества он пьет.
Шинель на мне, как панцирь,
в который молот бьет.
Десантника стихия,
                 оступишься - пропал...
И шлюпки надувные
                 понес Девятый вал!
              
              
              11

Ворочало море фортуны моей колесо,
Держало судьбу на резиновой шлюпочной
                                     кромке.
Взлетела ракета, ударил прожектор в лицо...
Мы освещены, как статисты в ночной
                                  киносъемке!

Я так понимаю дорогу недолгую ту
из круга земного к бездонным и гибельным
                                        безднам,
что, в волны бросаясь, мы переступали черту
меж прожитым светлым
и темным путем неизвестным.
Заклятие мраком, крещенье водой и огнем...
Я все-таки выплыл и вытащил скарб свой
                                      железный.
И странное дело: пока грохотало кругом,
какие-то мирные мелочи краешком лезли.

Здесь должен быть домик. Художник в нем
                                    жил и поэт.
В кольце автоматной, ракетной и пушечной
                                        бури
он так беззащитен, душой источаемый свет,
маячный фонарик искусства и литературы!

Но с этим не время. Весь, кажется, пляж
                                     подожжен.
горячка неравного боя дошла до предела.
Я чувствую, Эрих уже крутанул телефон,
«Десант!» - завопил он. И, значит, мы
                                 сделали дело.

Обоймы пусты. Под рукой не нашарю гранат.
Лежу безоружный...
                  Не стало вдруг слышно ребят.
«Бежать к Кара-Дагу!
                    В камнях затеряться, уйти!»
Карабкаюсь, прячусь, мечусь, спотыкаюсь
                                      в пути.

Остылые скалы молчат от начала времен,
в одежном рассоле трясет меня дрожь и
                                     колотит.
Сижу, обмерзаю.
Но спас меня мой медальон -
возможный свидетель
моей неопознанной плоти.
       
       
              12

Тот медальон, простая трубка
пластмассовая, в ней - листок,
его найдут на шее трупа,
чтоб старшина оформить смог
не просто «без вести пропавшим»,
а точно: «смертью храбрых павшим...»

Я в медальон свой неминучий
три спички фосфорных вложил
и липкой смолкой залепил.
«Пусть,- думал я,- на всякий случай».
И этот случай наступил!

Огонь от спички дорогой
пошел по иглам можжевёловым,
трещит костерчик мировой,
отогревает полуголого,
пар заструился над шинелью,
огонь уже лизнул скалу,
я все сгребаю можжевельник,
вершинки тесаком ломлю,-
пускай подумают, что ожил
вулкан потухший Кара-Даг.

Вдруг с моря, вижу, вспышки тоже,
загрохотало: «Трахх! Тах! Тах!»
Я так и ахнул. С кораблей
бьют пушки главного калибра!
Нет, не по мне...
                 Берут левей...
Таки не зря братва погибла,
шла в бой один на пятьдесят,
и корабли штурмуют славно -
пошел высаживаться
                  главный
на Феодосию десант!

Костер затоптан, жар сметен,
скалу он разогрел до жженья,
я под шинель полез блаженно,
и враз меня сморило в сон.
...Очнулся будто бы толчком.
Стоит в моей берлоге скальной
гражданский тип и зубы скалит,
два автоматчика при нем.
«Комм, шнелль!» *
                Попался. Значит, плен.
Вот где догнал он, твой осколок.
Ты понесешь его взамен
свинца.
И путь твой будет долог.
          
* «Иди, скорей!»  (нем.)
          
         
              13

Четыре года взорванной планеты,
ее тупых осколков долгий след,
смерть ради жизни...
                   Эту ленту лет
не прокрутить эпохам целым, нет.
В живых и мертвых, там ее приметы.
Окопы первых дней в тылу врага,
ты окружен, как слепотой пожара.
И не на запад смотрят бруствера -
никто не знал, откуда ждать удара.

Летели щепки так, что на судьбу
роптать не думал, даже пропадая.
Дуб молодой переходил в щепу,
добро еще, что сторона лесная.
 
Свои, случалось, брали на прицел
ночной окоп - луна слепит, как фара!
Защитник тот, коли остался цел,
и в мирных снах все ожидал удара.
 
Жизнь фронтовая... Простывал раз сто,
шел на огонь и в воду по приказу,
глотал, казалось, всякую заразу.

Конечно, если ранят или что,
а просто так не заболел ни разу.
         
         
              14

...И снова - автор, после всех разлук,
с докладом про свою судьбу-науку.

Был мир, был труд, был Толя, давний друг,
и страсть была - прислушиваться к звуку.

Ну,  скажем, «чуждый чарам  черный челн»,
на «ч», на «о». А рифма будет «волн».

Так можно жизнь пустить на пустяки,
Не разобраться в собственной досаде.

Есть горький сок пустырника - стихи,
а завлекает сладость клейкой пади.

Пижонский дар, мощнейшее письмо,
все сравнивать со всем - его примета.
Я пробовал (тут просится само)
десантам уподобить риск поэта.

Он тоже, мол, дает мещанству бой,
и тоже, как бы ни было досадно,
готов строкой пожертвовать любой -
прошли бы силы главного десанта.

А между тем достаточно вполне
бить прямотой в оконные проемы.
Что выглядит искусством на войне,
в искусстве - недостойные приемы.

Роняет нас двусмысленности жест,
пусть карандаш до грифеля искусан -
всегда искусство требовало жертв,
чтоб человек не жертвовал искусством.

Итак, да будет нашей прямота
характера, строки и взглядов тоже.
Уж если эта - не для нас черта,
тогда узнать позвольте:
для кого же?
          
          
              15

Повешен фельдмаршал рейхстага,
строчат мемуары, кто выжил,
а скромный сотрудник гестапо
на пенсию щедрую вышел.

Он вышел на волю, он ходит
по тихой просторной квартире.
 
В нем прежняя практика бродит,
опасная в нынешнем мире.
 
Аквариумы накупает,
занятие для старикана,
и рыбу туда напускает,
все крупных - леща и сазана.
 
В нем прежняя практика бродит,
ненужная в нынешнем мире.
Старик шерудит, колобродит,
не спится.
Встает он в четыре
и рыбу хватает за жабры,
и шмякает о подоконник...
 
О, белый зрачок этот жадный,
упившийся кровью агоний!
И только убив, затихает,
как будто нюхнул хлороформа.
И белый зрачок затухает...
Две жизни, обычная норма.
 
За стеклами сеется дождик,
зонты расцвели над толпой.
Окно, ему кажется, тоже -
аквариум. Только людской.
 
Старик своего не избудет,
допросов при помощи дыбы.
Вздыхает: «Ах, если бы люди
забыли!
Молчали, как рыбы!»
           
           
              16

Что жгло, что кололось,
на мельницах перемололось,
пополнили годы палитру надежд и примет.
А память, очнувшись, свой слушает внутренний
                                       голос,-
в ней держится давний, событьями вдавленный след.

Урок поколений войны до конца не разгадан,
забытые вспышки на мой набегают экран.
А сколько их, лет этой ленты,
осталось за кадром,
в масштабе двухверстки, который мне памятью дан.
Судакский был малый десант, а еще Новосветский...
Кто в горы прорвался, по тем обелиски скорбят.
В лесах, на яйле - обелиски, как белые свечки,
где был партизанский,
прошел пионеров отряд.

Для них далеки мы, красивы, как древние греки!
В иные миры современное смотрит окно.
Тех окон этажность - и в городе, и в человеке,
а что-то строительным мусором занесено.

Что век изменился, открытья в том нет никакого,
меняясь со всеми, в сужденьях не будь суетлив.
Мы с Толей идем по восточному берегу снова...
Как пахнет ванилью
пыльца этих юных олив!

Вминают боками горячий песок в Коктебеле
отличные парни в усах, бакенбардах и без.

А в Доме поэта сияют его акварели
холмов киммерийских, заливов и этих небес.

Не будем искать поученья в любом разговоре,
я просто представил сегодняшним солнечным днем,
какое тут было студеное мертвое море,
и юность какая тонула под пулями в нем.