Найти двойника

рассказ

1.

Есть люди, о них говорят: родственные души.

С другой стороны, родственники, даже самые близкие, могут жить в неприязни, в постоянном отталкивании, более того: как враги, знающие все друг о друге и потому беспощадные.

Даже близнецы, схожие между собой как два отпечатка с общего негатива, вдыхающие один и тот же воздух воспитания в школе и дома, вырастают антиподами: один — прихлебатель и наркоман, другой — полностью наоборот.

Еще говорят так: крайности сходятся. Крайности-то крайности, она вспыльчива, он спокоен и все такое, но души родственные — вот в чем секрет, а это родство не то что понять посторонним зрением — определить трудно, если не невозможно.

Найти двойника… Повторить себя… Какой-то, рассказывают, сексоид предположил, что если жениться на своей дочери, а после — на внучке, то родившийся мальчик будет его, сексоида, полным повтором…

Миллионеры с этой же целью сдают свои трупы в особые холодильники, чтобы ожить в эпоху будущей воскрешающей техники.

Все это отдает патологией страха исчезнуть на веки вечные. А что в спасенной оболочке может оказаться совсем иная душа, это их не волнует.

Родство душ — не одного корня с единодушием, возникающим где-нибудь в очереди или, скажем, на митинге. Очередь кончится, митинг распустят — и снова каждый сам по себе и не похож на соседа.

Как же все таки найти Двойника?

2

Приземистый буро-зеленый лесок — орешник, скумпия, можжевельник — покрывал плоскогорье, как толстый войлок, не подступая, однако, к самому обрыву, будто опасаясь соскользнуть по гладким скалам в долину. Отдельные деревца все же отваживались сползать с обрыва, нависая над скальным лбом наподобие челки.

На не занятой лесом полоске выжженных трав лепилась тропинка. Тонкой петлей она оттягивалась довольно далеко в сторону, вслед за леском огибая ущелье или глубокий овраг, или разрывалась на лысинах известняка, но всегда возвращалась, и можно было, следуя всем ее грациозным петляниям и перепрыгиваниям, пройти вдоль долины на всем ее протяжении.

Скалы на той стороне долины и старый городок на дне видать до мелочей, как в хороший бинокль.

На самом дне домики жмутся один к другому, будто скопились там по закону сыпучих тел. Выше белеют только отдельные строения, что сумели зацепиться за вмятину или скальный выступ, а еще выше уже нет ничего.

Асфальтовая дорога прорезывает скопленья домов, обдавая их дымом и пылью своего бесконечного транспорта.

«Не мой ли Двойник шел когда-то по этой верхней тропинке? Она много старше асфальта, домишек на дне долины, она могла быть, когда и городка не существовало…

Не о том же самом размышлял он, о чем я сегодня? О чем же?

Вот — долина, разбойничье гнездовье, а в другие времена — мирное селение. Сменялись народы: тавро-скифы, готы, сарматы… В отдалении на плоскогорье — Иудейская крепость; поближе — монастырь, высеченный в скале («Пещерной полутьмы угодники святые взирали на чалмы праправнуков Батыя…»).

Где-то римские легионеры сражались с феодоритами. Правление Феодоро… Неоткрытые захоронения на месте боев… У римских воинов — что? «Все мое ношу с собой»: кубки, монеты…

Сегодня, по слухам, объявились скрытные ночные копатели. Примеривают чужие коронки на свои челюсти. Попалась золотая фигурка всадника… Чего бы спокойнее: отнеси в музей. Прославишься. И заплатят, прорва ты этакая,— так вам все мало. «Кому сбыть?» Ищет связи. Вот и завязывается-вьется непрочная веревочка преступлений.

Римские цезари, а после них здешние царьки, вершили походы особо кровавые: не пуля или осколок — живое здоровое тело рассекал меч, рубил топор, как мясо на бойне, копье дырявило, навылет прошивала стрела. Войны, войны, войны…

Мой Двойник, смерть как не любивший войны, сумеем ли пообщаться?»

И тут меня осенило. Да, конечно, это единственная возможность: отыскать клад.

3.

Утром следующего дня опять иду по своей тропинке. В руках — ничего. И уж, конечно, никакой лопаты и прочего. Иду и настраиваю себя, будто не я это, а мой Двойник из неизвестной эпохи. И что ж получается?

Клад… Нет-нет. Какой может быть клад?! Я никогда ничего не копил, просто — не мое это хобби. Значит, и Двойнику тоже закапывать было нечего. М-да… Что дальше?

Может быть, мы с ним зарыли стихотворение? Пожалуй, нет. Стихи тут же запоминаются, если они стоят того, чтобы их прятать.

Память — самый надежный тайник, который пока что никто еще не обнаруживал и не грабил.

Тогда, например, статуэтка? Афродита или Сапфо. Не из тех бездарных поделок, что формуют сегодня из гипса — якобы мрамор — для таких же бездарных мещан, как они сами, будто бы люди искусства. Нет. Пусть будет не мрамор, пусть будет честная глина, терракота из древнего ширпотреба, римского или греческого,— иначе зачем они, эти женщины, в сегодняшнем доме?

Ну хорошо. Статуэтка. Куда же мы ее спрячем?

Случилось так, что моего Двойника невзлюбил воинственный князь — за неугодное слово, за отвращенье к набегам. Над Двойником тучи. Пора уходить, пока не схватили. Куда он спрячет свое сокровище? Зароет в доме или в саду? В доме, где будут после него чужие люди? Его опознают, выдадут. Нет…

Гляжу на горы, образующие долину, и сама собой приходит догадка: горы! Пещерка на высоте, трещина, вымоина, расселинка, вмятина — вон их сколько!

Да смотрят-то они все на город, а город — на них…

Значит, с обратной стороны горы, где нет посторонних глаз. Да, конечно. Я бывал там, и не однажды: пустынно, дико, лесисто, изрыто самой природой, кустится шиповником, терном, щетинится колючками трав, а через сотню метров — еще горы…

В приниженном и приземленном мире что может быть выше изначальной гордости гор?

О горы! Через них я связан
с первозагадкой бытия.

Это я уже возбудил себя тайной будущего открытия, и мой мысленный слог зазвучал приподнято. Надо бы поостыть.

Какое счастье, что в нашем старом городе еще сохранились горы — пусть известняк, пусть высотой с девятиэтажку, так ведь без лифтов! Поди полазай. Горы пустынны, среди перенаселенной земли стоят молча, и почти ничего не придумано для их освоения. Безлюдно, торжественно.

Правда, колхозный пастух гоняет баранье стадо, где-то на треть высоты прячется козья тропка, и чернеет огромная пещера с толстым слоем овечьего помета, я видел.

Да еще вот — облюбовали гору юные скалолазы в ярких куртках, с капроновыми страховочными тросами через блок, вмурованный в скалу на вершине. Лепятся, ползают цветными жуками по камню.

Но скалолазы народ сезонный. Еще туристов парочка пройдет с. рюкзаками, и снова тихо.

Да, вот еще — но это больше для глаза: в разных местах плоскогорья на дюймовых водопроводных трубах чернеют телеантенны, от них косо и вниз стекают кабели, длиннющие, метров по двести, к ближайшим частным домам в долине, где рассчитывают принять, наверное, все программы, даже из не такой уж далекой Турции.

А все-таки горы свободны, малодоступны. Единственное, чем можно их добить окончательно, так это открыть карьер и в сложенных тут же печах пережигать камень на известь… Тогда горе жить недолго. В дыму и грохоте взрывов, в реве моторов исчезнет она с лица земли, перестоявшая сотни землетрясений, но против последнего, рукотворного нашего, не устоит, рассыплется, оставив после себя известняковое крошево, припорошенное белой пылью.

4.

Наутро, чуть свет, отправляюсь к своей горе. Надумал идти не верхней тропинкой, а по шоссе,— проникнуться ощущением достоверности того, что было когда-то или могло быть. Двойник мой ходил, скорее всего, дорогой, что лежит под асфальтом.

Чтобы выйти к шоссе, надо сперва пересечь маленькую мутную речку на дне долины, в которой, говорят, даже водилась форель. А я написал про эту речку сегодняшнюю:

…Ни лягушки, ни рыбки,
утка цедит цвелый водосток,
эта утка тебе, не дай бог,
попадется на рынке.

«На каком-таком рынке? Ты что, запамятовал? Рынок-то снесли! Новый мэр, молодой-симпатичный, приказал подогнать бульдозер (удобная техника!), и повалились крытые каменные ряды, простоявшие со времен княжества Феодоро, заглушая проклятия`(«Ах, чтоб ему…») и коллективные письменные протесты.

Вдоль речки рядком выстроились дома. Один, другой, третий — как после пожара. Нет, не пожар: копотных следов не видать. Бомбежка? Тоже нет. Стены без трещин, даже крыша, если черепичная, в целости, а вот оконные и дверные коробки повырваны, калитки нет, в захламленном дворике подсыхает искореженная шелковица, а возле веранды столетняя виноградная лоза заплела оконный проем беспорядочными побегами…

Это опять мэр, молодой-симпатичный. Его приказ: ежели кто выселяется, получив квартиру в новом доме, то старый жэковский дом — ломать. Как будто в городе вообще переизбыток жилья и нету ни бесквартирных, ни жителей полуподвалов…

Какой все-таки проворный мэрик: знает, куда побольней ударить. Кто же он: дурак или негодяй? Понять невозможно — нету обратной связи. Это как в телевизоре: ты его слышишь, а он тебя нет.

Ладно, пусть каждый делает, что может. Городок-то экспериментальный. Во всяком случае, жители так считают».

Между тем мои кеды давно меряют темный асфальт шоссе. Иду один со своим замыслом, и никому нет до меня дела. Вот навстречу женщина с ведерком в руке. Мне знакомы ее уцененный ярко-оранжевый плащ и серая пластмассовая шляпа. У мужа этой женщины, сторожа из вневедомственной охраны, среди всех его жизненных интересов, больших и малых, жене отведено последнее место.

Знаю, что у нее в ведре, под крышкой. Там — лебеда, срезанные верхушки молодых растений, которые она запарит кабанчику в смеси с яблочной падалицей, а через время переведет его на зерновой замес, чтобы нарастить сало с прослойкой, бэкон,— это она умеет и любит, так что изо всех ее житейских забот на первом месте находится этот самый кабанчик.

У меня в руках неприметная сумка, и сам смотрюсь неприметным, а в сумке — два капроновых троса по двадцать пять метров, в «Спорттоварах» куплены; тоньше мизинца, а полтонны держит с гарантией — вещь!

Вчера еще все, что хотел, высмотрел, иду на готовое. Подходящий утес, сросшийся с массивом скалы широким седлом, оказался сразу же за поворотом. На макушке утеса лежит валун, и я собираюсь захлестнуть трос через этот валун, чтобы добраться до главного: посередине утеса недосягаемо темнела пещерка, мелкое углубление, вполне устроившее меня в качестве тайника.

Дома я навязал несколько водопроводных муфт примерно на том участке троса, где я должен буду иметь опору.

Все шло хорошо. Вчера мне, правда, испортил настроение какой-то тип в черном пальто. Он не то чтобы следил за мною, но высовывался то там, то здесь, впрочем, особо не приближаясь. Для отвода глаз я начал щипать шиповник, хотя ягоды еще едва розовели, собирать было рано.

А вот и утес. Почему-то волнуюсь. Игра ведь! Смешно.

Добраться покатостью скалы до валуна было делом минуты. Торопясь, закрепил трос и пошел спускаться. Вот он, наш тайничок. Время выстелило его дно лиственным перегноем, с краев уцепилась травка. Достаю из-за пазухи совок, сбиваю травку, нервничаю, осматриваюсь и, наконец, запускаю руку в тайник. Неистово шарю понизу, в углах, скребу пальцами почву — ничего нет.

Как бы не веря своему осязанию, повторяю поиск. Пусто. Сползаю по тросу к земле и сразу бегу наверх, отвязать трос, будто спешу замести следы преступления. Затолкав трос как попало в сумку, сажусь спиною к утесу, отдышаться. Чувствую, взмок, и какая-то растерянность, смех разбирает над своим суеверным предчувствием, и жалко мечты,— в общем, сижу пристыжен, хорошо, что никто не видит моего сумасбродства.

Никто? А вон снова. Черное Пальто, выставилось сбоку валуна и пропало.

Знакомо ли вам ощущение, если поздним вечером, да на улице ни души, топает за вашей спиной человек, неведомо кто, на близком от вас и не меняющемся расстоянии? Спине вашей неловко, расползается холодок, состояние неспокойное, близкое к панике, но выдать его нельзя и слишком убыстрить шаг — тоже.

Кто ты есть, Черное Пальто? Что тут можно высматривать, для кого и зачем? Вот пакость, только настроенье сбивает.

5.

Солнце косым лучом высветило гору напротив. Арочный вход в пещеру под скалой стал еще темнее. Я бывал там, весь свод черен от копоти,— должно быть, туристы ночевали, жгли костер, и не однажды. Скала между тем сделалась золотистой, ее верх напоминал нескольких рыцарей, высунувшихся до плеч из-за укрытия.

Под известью чудится бронза,
их головы, как валуны,
готовы зажечься от солнца,
принять позолоту луны.

Постой-постой, что это за темные квадратики над пещерой, как пунктир в одну горизонтальную линию? Потому только и заметил, что на местности вокруг не встретишь горизонтали: все кривые, уступчатые, извилистые, кругообразные,— гармоничная путаница форм и расцветок дикой природы. А тут — горизонтальный пунктир…

Я пустился бегом к пещере, уже на ходу соображая, в чем дело. Так и есть: квадратные вмятинки в камне выдолблены человеком, это же дыры для балок, это была кровля, крыша, здесь жили люди! Может, навес для стражи или для пастухов — как знать? Важно, что пещера была обитаема; как же мог он, мой Двойник, выбрать здесь, напротив пещеры, место для тайника?!

Повеселев, я подобрал сумку и двинулся дальше. Справа наползал лес, слева — скалы. От их молчанья уже начинало звенеть в ушах.

В нашем лесу горожанину всегда как-то не по себе. Конечно, если вдвоем или, еще вернее, компанией, тогда и леса вроде бы нету: разговоры наперебой, выкрики под музыку из транзистора, так что весь микроклимат улицы или квартиры с вами. А что деревьев много, так это вроде городского парка, только под ногами неровность и не везде пролезть можно.

Зато если ты один-одинешенек, тогда в лесу, надо сказать, страшновато. Пугает сумрак, узость обзора, безлюдье, а встреча с человеком… Ни милиции, ни прохожих свидетелей. Жутко. Как в западне.

Лесничие или егери — откуда им взяться в лесу, где нечего отстреливать и защищать тоже нечего? Скорей лешего встретишь («Где ты, леший? Любил бы я лес…»). Или потенциального уголовника, а это всегда серьезно.

Так что лучше поближе к людям, к тесноте тротуара — вот оно, самое милое нашему сердцу, самое безопасное место.

Я осмотрелся. Никого. Черное Пальто исчезло, не появляется. Пробираюсь расселиной, поглядываю на скалы, размышляю, сам с собой разговариваю, перехожу на шепот, хотя подслушивать некому, но сама местность побуждает включиться в ее молчанье.

«Познай самого себя…» Иногда криминалист, пытаясь разгадать действия преступника, мысленно ставит себя на его место. Такой прием. «Как бы поступил я, если бы…»

Но что тут можно подставить свое. Ум? Фантазию? Склонности? Патологию? Уравнение с четырьмя неизвестными. Ум еще может совпасть, по уровню. А все остальное? Нет, ненадежно это.

Другое дело, если, скажем, человеку доверено охранять законность, а человек проясняется как попиратель закона. Такому легко «поставить себя на место преступника». В себе он давно преступник. И ловят, и «ставят на место». Не только бесшабашного расшибателя витрин, а и вора-чиновника. Никакие киноэффектные нападения на инкассаторов не дадут того масштабного грабежа, который набегает из умелого шевеления подотчетными бланками, актами или квитанциями.

«Познай самого себя…» Хорошо было им, древним. «Блеск нещадный свободного спора, ринг для разума или игра, Демокрита страна, Пифагора, Аристотеля мир, агора». А мне спорить не с кем и, в сущности, не о чем, если перебрать возможные общие темы.

А между прочим, к чему это, «познай себя»? Если ты не философ и не ученый. Если ты занят одинаковой со всеми работой и подверстан в одинаковый со многими быт,— что толку в природных свойствах души, непохожих на свойства души соседа?

Стоит ли познавать?

И тут я подумал, что если согласиться на одинаковость и принять идею конвейера, то не станет движения вперед, а только вбок, мимо тебя, по конвейеру; если же впереди — ничего, то и конвейер в конце концов остановится.

Поиски Двойника… Не путь ли это к самопознанию? Для меня во всяком случае. Один из путей.

Я снова был Двойником, мысль работала в его ключе, каждый мой шаг должен был повторить его шаг; взгляд скользил по шершавой поверхности скалы и оценивал каждую щель в камне: я не знал, как велико спрятанное, и должен был всякий раз продумывать варианты.

6.

«Сад камней»… Бедные мы горожане, тоскующие по природному камню, не смолотому пока что в цементную пыль и не вылитому в форму волнистого перекрытия или панели! Чтоб ноздреват был, и трещины где придется, и мох и лишайник,— а здесь, вокруг, не то что сад — лес камней, каменные джунгли! Будто осела когда-то высокая гора, прогрузла в землю, как в трясину, и остались сверху обнажения скал разной формы и веса — бывшие вершины, окаймленные травяной порослью и мелким кустарником.

Мой Двойник непременно прошел этой моей дорожкой, поглядывая на скалы,— сегодняшний пейзаж наверняка был тот самый, он даже не двойник давней местности, он — сама местность, цепь скал в желто-зеленой оправе, не затронутая человеком и временем.

Бросовая земля, вот именно — «неудобка», вернее чего другого переживет все летоисчисления земли…

В жизни знал и города, и глушь,
выбирал тропинку вдоль обочин.
Верить бы в переселенье душ,
только что-то верится не очень.

Однако допустим — верится, пускай и не очень. Мы тут же приобщаем себя к пятому измерению и начинаем гадать-прикидывать, в кого это вселится наша душа после нас. А нет бы задуматься: чью это чужую душу мы сами в себе носим-донашиваем, и стоим ли мы такой чести?

Скала повернула влево, заглубляясь в основной горный массив. Обогнул ее уступ и сразу же воззрился на середину скалы, будто ждал: я выбрал бы именно это место, укромочку,— ежели кто приближается, видать издали. Была бы пещерка подходящая.

Известняковая глыбина приняла вид вертикальной стены, составленной из четырех огромных кубов с закругленными краями. Кладка циклопов? Нет, стороны все разной длины, на глаз видать, но меня интересовали впадины по горизонтальной линии между глыбами, целых семь — семь пещерок, вот тебе на, и все годятся: снизу до них — метров десять, сверху — поменьше.

Поиграем, мой Двойничок, в угадайку? Я люблю число семь. У древних оно почиталось особо. Так что не в седьмой ли пещерке наше с тобой сокровище?

Высмотрев пологий подъем, я взобрался наверх. Цеплять трос не за что: какие-то скругленные впадинки, работа дождя с морозом. Надо будет принести шлямбур, а еще штырь подлиннее.

Спускаюсь. Устал. Пора возвращаться. Как говорят, «утро вечера…». Иду довольный, ликую, будто главное сделано, осталась чисто техническая работа. Все же что-то мешает полностью отдаться состоянию счастливого охотника за сокровищами. Да, конечно, оно. Несколько раз там и сям возникало и тут же пряталось за уступом скалы знакомое уже Черное Пальто.

Озираюсь в поисках соглядатая. Вон! Вот он.

Там, где тропинка упирается в широкую немощеную дорогу, Черное Пальто… Вышло, свернуло в город. Догнать… А зачем? Что скажу? Ты лучше выбирайся пораньше и кончай дело. Можно управиться до восхода солнца.

7.

Луплю камнем по шлямбуру на верхушке скалы, будто орехи колю или еще что. Это я всегда еще и со стороны на себя посматриваю. Удары глухие, а в предутренней тишине и в безлюдье отдаются в душе и в пространстве. Готово. Загоняю в отверстие штырь, захлестываю за него трос и перед тем, как начать спуск, довольно долго приглядываюсь к окружающей местности.

Ни души. Черное Пальто? Да ну его, не видать. А хотя бы и появился. В конце концов у меня в руках шлямбур, отрезок стальной трубы с заточкой на конце в виде зубьев — оружие, черт возьми. Пусть я интеллигент, а он пусть элемент уголовный,— здесь, в пустынной расселине, перед выбором «пропасть или защищаться», моя рука будет не слабее его рук (если только не дрогнет). Здесь не то что в городских джунглях, когда тебе: «Дай прикурить!», а за углом еще четверо. Здесь все на виду, как перед богом. Вот только боюсь, рука дрогнет.

В секунду представляю последствия: что, если ты — его, а не наоборот? «Превысил меру необходимой защиты…». Кто ее смеряет, эту меру, в отчаянном положении? И окажешься ты, голубчик, подсудным убийцей и уголовником, а убийца с финкой в кармане — жертвой. И останешься ты один-одинешенек со своей правдой, а у жертвы вполне свободно появится лжесвидетель, даже несколько. Вот и доказывай им всем после этого тысячу и одну ночь…

Гоню мрачные мысли. Глубокий вдох. Ну, с богом.

Перебираю по тросу руками, ноги отталкивают скалу, идут по ней каблуками вперед. Спускаюсь… Вот черт, крутизна пошла отрицательная, и ноги уже едва достают до скалы, вишу на тросе, как отвес в руке каменщика, а стена-то кривая… Однако подгадал к седьмой пещерке, успокоил раскачку и с полной, на сто процентов, уверенностью, запускаю руки в темный проем, забрать то, что не прятал… Шарю. Не может быть! Пусто.

Проворачиваюсь на тросе, как кинокамера в панорамной съемке, на 180° и замечаю невдалеке на местности темное пятно.

Всматриваюсь. Сразу сделалось жарко, в голове зашумело. «Что делать? Как поступить?» На ближайшем ко мне утесе сидело Черное Пальто, старичок в кепке. Он таращил глаза, улыбался, строил дружеские гримасы; он тянул ко мне руку с оттопыренными тремя пальцами, а другой рукою тыкал в эти три пальца, настаивая, часто кивал головой, он что-то доказывал!

Вдруг осенило: старичок советует пошарить в третьей пещерке. Но откуда ему вообще знать, что и как? Вот слезу сейчас, поговорим, черт тебя подери. Вишу на тросе. Медлю.

«Познай самого себя…» Выплыл из прошлого кадр жизни. Я, семиклассник, подрался на переменке с таким же, как я, и фамилию помню: Васин. Подрались из-за девчонки — в общем, обычная школьная переменка. Сидим за партами в разных углах класса, оба красные. Наш учитель географии, грозный такой педагог и веселый, Харлампий Харлампиевич, чтобы держать класс в напряжении, неожиданно называл фамилию любого ученика — повторить только что прозвучавший вопрос или фразу. И вот я, оглушенный, слышу его полный сарказма, его рокочущий голос: «Повторяет достойный соперник Васина!..» Все головы поворачиваются в мою сторону. Класс замер. Ждет: как поступлю?

«Познай самого себя…» Сижу пунцовый, пристыженный и оскорбленный. Делаю вид, что меня вопрос не касается. Сижу себе гордо и независимо. Потом, через паузу, поднимаюсь и… повторяю, что требовалось. Класс смеется.

Познай себя… Я обыкновенно смиряюсь с давлением лезущего на меня обстоятельства и уступаю ему, даже когда противостояние не смертельно. Думаю, все-таки эта моя черта воспитана школой жизни, начиная с самого детства. В себе-то, внутри себя, я не уступал ничьей прихоти и никакому давлению. Так и осталось.

Знакомое состоянье души застигает врасплох. Совсем было решил спускаться, однако отталкиваюсь ногами несколько под углом и повисаю над третьей пещеркой. Оглядываюсь.

Старичок усиленно кивает. Неохотно, без прежнего чувства поиска, хватаюсь за край пещерки. Этого старичка я где-то видел. Но где? Солидный нос, выпяченный губы, брови прыгают над сощуренными глазами… Это же наш городской сумасшедший! Правда, он с год уже как не появляется. А то, бывало, раз в неделю, по выходным и по праздникам, становился возле рынка на край тротуара, как на край сцены, и выкрикивал фразы, бросая вперед руку в призывном жесте,— может, подражал ораторам своего отрочества. Плел бог знает что, какие-то искаженные лозунги. Вселюдно вешать крамолу было его привилегией. Народ посмеивался, но дурачка не трогали. А когда исчез, никто не заметил и не спросил — так внезапно испаряется иногда провинциальный актер, переведенный в труппу другого города, забытый тотчас и навсегда.

Запускаю руку в пещерку и нащупываю округлость. Тяну, тяжелое. Подтаскиваю к краю пещерки: замшелая глиняная труба толщиной в руку, да и по длине около метра. С обеих концов залеплено, ладонью не продавишь.

Снова оглядываюсь. Старичок сполз со своего утеса и довольно прытко бежит в мою сторону.

— Швыряйте вниз!

Выравниваю трубу по вертикали и отпускаю с расчетом, чтобы стукнулась торцом и не разбилась. Спускаюсь вслед за находкой.

Мы сидим с ним на камне. Я позабыл про свой трос, про все на свете. Я мало что понимаю. Гляжу на старичка, он — на меня. Разговариваем глазами. «Обнюхиваемся».

— Я за вами подглядывал,— признается старичок,— но так, чтобы не спугнуть. Вы должны были пройти весь путь умозаключений, пройденный мною.

— Почему тогда вы сами?..

— Не полез на скалу? Слаб я на веревках болтаться. Подожду, думаю, Двойника. Должен же кто-то! Не я же один такой.

Я разглядываю его в упор. Мой собеседник смаргивает соринку, пальцем смещая верхнее веко.

— Вижу, вы принимаете меня за моего братца. Да-да, мы с ним близнецы. Брату многое пришлось пережить. Психика не выдержала. Душа, психея… Сейчас он в нашем неврологическом.

«В самом деле, передо мной совсем другой человек. Какой у него ясный взгляд, разом насмешливый и печальный. И ум светится. Совсем другое лицо».

Неожиданно для себя спрашиваю, как будто сейчас это самое важное, что надо выяснить:

— Почему третья, а не седьмая?

— Третья пещерка? Так не язычество. Наша эра, христианская.— Он сложил щепотью три пальца.— Помните, как это Фауст говорит Мефистофелю: «Я троицей тебя сожгу триипостасной…» История нашего городка… Знаю лучше других. Я ведь копал тут, повсюду. И здесь тоже. От музея.

— Работаете?

— Работал. Заведовал отделом пещерных городов. Вел небольшие раскопки, своими силами, то есть буквально — своими руками, по неделям пропадал в горах. Кое-что открылось — дух захватывало. Но прислали музею нового директора, службиста, строевика в отставке. Он потребовал с меня план по экскурсиям. Что, мол, с твоих черепков? Мне план давай. А какой из меня гид? Я не девушка с диктофоном. Пришлось на пенсию.

Я возвращаюсь к находке.

— Двойник тащил сюда такую тяжесть? Я бы не стал.

— Он подобрал ее здесь. Забытый водопровод, еще от римлян. Вон там,— старик показал на отдаленный утес,— бил ключ. От него и тянули трубы в город. Скрытно, на случай осады.

С этими словами старичок подвигает к себе лежащий рядом булыжник, возносит перед собой и — трах! — наша находка, глиняное сокровище, разламывается надвое. Мы тянем половинки трубы каждый к себе. На траве остается длинный сверток: баранья шкурка, перевязанная тонким сыромятным ремнем.

Старичок подрезает ремень. Размотав шкурку, выпрастывает сверток. «Может, золотые монеты?» Замотал в бумагу и…

— Пергамент,— уточняет старик.— Манускрипты. Рукопись.

Я заглядываю в обломок трубы, нет ли еще чего, Пусто.

- «Вот ведь как получается. Вроде я первый сорвал дерева высоко растущий орех, а он первый расколол его и надкусывает. А я почему-то принимаю эту новую расстановку действующих лиц».

— Я думаю, он сперва запрятал трубу в пещерку, а уж после сходил и принес свой сверток.

— Скорее всего.— Старик поднялся.— Ну что? Пойдем, пожалуй. Давайте так: я займусь манускриптом. Попробую прочитать. А вы через пару дней заходите. Живу я во дворе музея, в пристройке — вам каждый покажет.

Я оглянулся на лежащие в сухой траве глиняные обломки. «Не мог оставить на память фигурку менады хотя бы… Эх ты, Двойничок. Спешил, не до того тебе было, бедняге. Чем же все-таки кончился твой побег?»

— Причина? — спрашиваю.— Что с ним могло приключиться?

— Как что? Разве не ясно? Война. Забирали насильно. Он торопился. Самое дорогое…

Как это я не понял сразу. Гадал! Война, конечно. Перед самой войной, уже нашей, конечно, было у меня тоже богатство, подаренное старушкой (о подарке своя история),— собрание сочинений Николая Гумилева, в мягкой обложке, книжек пять-шесть, и странное дело: позднее я нигде в библиографиях не встречал ссылки на это издание, будто его и не было вовсе. Может, меня подвела память и что-то не так, но стихами его я зачитывался.

Мой любимый поэт, чем-то мой Киплинг. Перебираю в памяти дома и квартиры, где довелось жить перед войною и после: ни одной живой точки — все пропало или сместилось. А стоило съездить тогда в Долину Молчащих Скал, и сокровище было бы спасено. Или будущий мой Двойник непременно получил бы наследство, из рук в руки. Теперь оно, если цело, не в тех руках, где ему хорошо.

9.

Я держал перед глазами подстрочник, переданный мне старичком из музея, и не мог избавиться от ощущения, что это могло быть написано мною. Скорее всего, за время поисков я настолько сжился со своим воображаемым Двойником, что все представлялось мне повторенным зеркально,— у меня был готов стихотворный перевод раньше, чем я увидел подстрочник.