Николай Тарасенко
ПРЕДГОРЬЕ
СОДЕРЖАНИЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ
Поэт создаст из ничего
Предгорье
Давнишний мой город
Есть горы светлее земли
Орех
Пчела
«Ценитель настоящего...»
Мир за холмом
Над новым Салгиром
«Я над разбойничьей долиной...»
Охотники
«Бахчисарайских скал...»
Живу я в старом доме
Окрестность
Скульптуры
Три сонета
«Вольница русская...»
«Нет ни близости, ни расстояния
«Как хорошо ничего не иметь...»
Болиголов
«Еще вникаю в суть вопросов...»
«Я не против необратимого...»
«Та - поздно, эта - рано...»
Вот мой лес
«С эстрады парка городского...»
«Я шел степной дорогой длинной
«Петь в полный голос...»
Сорочий мотив
Умелец
«Было солнечное затмение...»
«Прошагал, как пришлось...»
«Небо из аквамарина...»
«Я Гулливером в травы лягу...»
Шуточки с дейтерием
«Земля вращается...» ....
«Откукарекал вечер сельский...»
Осенний накат
«Шумы и запахи берега Крыма...»
Акация
«Неприглядная слава...»
Каштан
«Там жизнь замышляют с начала...»
Оползневая зона
Ветрено
«Здесь Капри, Ялта...»
Не мелочится море близ Одессы
Спит и видит
Перебираю жизнь
Розовая незабудка
Пауза
Силачи
Вначале
«Когда, студент, я вечерком...»
«Я в жизни шел на ощупь...»
«В траве ужалит шмель иссиня-черный...»
Виноградники в декабре
«Рапсоды, схимники...»
«Вот уж не думал, не гадал...»
«Годов тридцатых комсомолки...»
Пространство
Орестион
Восстановительная школа
«Не Рим и не Коринф...»
Эллинский мастер в Риме
Шалаш
Путешествие в Элладу. Из тетради сонетов
Плебс
Войны
Бесконечность
«Когда машины фыркают вдогонку...»
«Двойное дно твоей души...»
«Бывает, когда усталостью...»
«Вот снова тема «Грин в Каперне...»
«Город Гайворон, свадьба...»
«Передохнуть хотя бы век один...»
Дом с барельефом
Ретро
«Глубокая вдруг наступает ясность...»
Несторий
«Пожелтелым папирусам...»
Одиссей у Калипсо
В турбосвистяшем мире
Жажда славы
Арараты в снегу
«Ливанские кедры»
«Таинственное государство Мари». Из цикла «В машине времени»
Архилох
«Так просто скупым полуправдам...»
«Я иду, и земля под ногами...»
Память
На темы славянских мифов
Тишины не было
Страда
«Чуть что - бежит покаяться...»
«Злодеи смотрят фильмы про злодейство...»
Мое дело
«Издание - светоч...»
Подражателю
Здесь вечный мир страстей
Стяжатель
«Линзу памяти возьми...»
«Я подрастал в заштатном городе...»
«Все нипочем. Сохранялись бы в целости...»
ПОЭТ СОЗДАСТ ИЗ НИЧЕГО...
Когда б Кюри открыть не смог
микрочастицу, скажем, бету,
другой ученый в новый срок
нам бету преподнес бы эту.
Поэт создаст из ничего
элегию под настроенье -
лишь претендуют на родство,
не повторяются творенья.
В реестре бога самого
однажды может очутиться
поэзии микрочастица,
которая из ничего.
"Я помню чудное мгновенье,
передо мной явилась ты,
как мимолетное виденье,
как гений чистой красоты".
Какое счастье жить поздней
эпохи чудного мгновенья
и унаследовать за ней
подарок необыкновенный.
Какая грусть подозревать,
какая смутная утрата,
что можно так и не узнать
творений дальнего собрата.
Страшусь житейских передряг,
что в них судьбу свою растрачу.
Себе не скажешь, как завмаг:
пожар покроет недостачу.
Поэт творит из ничего?
Да, если только, если только
считать ничем пристрастий столько,
и всю, в дуэлях, жизнь его.
ПРЕДГОРЬЕ
Не только диктат обстоятельств
на жизненном правит пути,
есть рыцарь, смягчающий натиск,
он счастлив удар отвести.
Предгорье в осеннем покое
с домишком моим под горой...
Но чем же ответит Предгорье
на северный ветер шальной?
Берет его тактикой зрелой,
принудит метаться всю ночь,
плутать в лабиринтах ущелий,
на гребнях высот изнемочь.
Наутро в саду моем иней,
ледок на ведерке с водой,
вершинная контурность линий
означена снежной каймой.
Белы твои кудри, Предгорье,
источены склоны твердынь.
А в Ялте - купанье, приволье,
продленье сезона, теплынь.
ДАВНИШНИЙ МОЙ ГОРОД...
Давнишний мой город, ты был, как немое кино.
Душа моя тоже молчала с тобой заодно.
Над сонным Салгиром беззвучно кричали грачи,
и статуи звали: мол, глядя на нас, помолчи.
Там лошадь кивала подвязанной сумкой с овсом,
дворняга в наморднике лаять отвыкла совсем,
случится молочнице прыгнуть - бидоном не звякнет,
петух поднапружится крикнуть - и тут же обмякнет.
И только актер-декламатор шумел напролом,
срывая свой голос, он небо месил кулаком,
и шея, и щеки дрожали на полном пределе,
но громкие слишком слова
недалеко летели.
Растаял трамвайчик с вагоном своим прицепным...
Давнишний мой город,
ты стал звуковым и цветным,
тебя озвучили,
ты это же сделал со мной,
смутил, оглушил
поэтажной своей красотой.
От бурь звуковых
немоте моей прятаться негде,
мотор во дворе,
в горсаду,
в небесах,
на проспекте,
Салгир потрясенный, детсадовский гомон грачат,
поэты, плакаты, девичьи наряды кричат,
и учится слушать, себя открывает душа,
и слово, как свет, до любого летит этажа.
ЕСТЬ ГОРЫ СВЕТЛЕЕ ЗЕМЛИ
Есть горы - в них вечности холод,
угрюмы вблизи и вдали.
Но есть неожиданный город,
там горы светлее земли.
Под известью чудится бронза,
их головы, как валуны,
готовы зажечься от солнца,
принять позолоту луны.
Где ветер выветривал поры,
в морщинах дождинки текли,
там к небу прислушались горы
и стали светлее земли.
Над городом в узкой долине,
над опытом всем бытия
витает их разум доныне,
их тайна - она и твоя.
Случались судеб возвышенья,
что лишь к устрашенью вели.
А есть высота просветленья,
есть горы светлее земли,
знакомые смертные боги,
властители наших тревог.
Тень, может быть, прошлой эпохи,
свет, может быть, новых эпох.
ОРЕХ
Орех, ты нашей жизни древо,
и нам приходится страдать,
когда направо и налево
твой дар торопятся продать.
Все лето лупят, чем попало,
сбивают камнем и шестом,
с молочной мякотью сначала,
с незрелым ядрышком потом.
Но я, бродя в твоих пределах,
когда осенний свет уныл,
плодов с десяток самых спелых,
стрясенных ветром, находил.
Ищу с надеждой на огрехи,
всех тех, чья очередь первей.
Творенья зреют, как орехи
с недосягаемых ветвей.
ПЧЕЛА
Каким бы медом нас ни ублажала,
несет в себе, как тайну ремесла,
целебный яд болезненного жала...
Но, раз ужалив, пропадет пчела.
* * *
Ценитель настоящего
Орфея
и женьшеня,
он рядышком стоящего
не видел совершенно.
Не знал, что есть у мальчика
звончайшее словечко,
А корень одуванчика
похож на человечка.
Вчера обломком ножика
я выкопал такого
таинственного гномика,
женьшеня городского.
Он молочком целительным,
едва надрежешь, брызнет.
Опознанный ценителем,
он стал бы корнем жизни.
На поиск одуванчика
ходили бы с портфелем.
Опознанного мальчика
считали бы Орфеем...
МИР ЗА ХОЛМОМ
Чем он томит, лесок позднеосенний,
мир за холмом, где нет вибраций дня,
где сумрак листьев прелых и растений,
блеск паутин, скользящих близ меня?
Нет ни души. Все, что могло быть взято,
унесено. Оставлена одна,
как слабый луч с восхода до заката,
как сон без сновидений, тишина.
Мир тонных глыб и паутинных линий,
ни гнезд, ни нор. Лишь обнаженья скал.
Еще он пуст
или уже пустынен?
Я избегал его. Нет, я не знал,
что есть он, холм, лесок позднеосенний,
где я одни в своем добре и зле,
как первый человек
и как последний
на этой небом избранной земле.
НАД НОВЫМ САЛГИРОМ
Не слышно вешнего разлива,
и у меня другой размах.
Течем себе неторопливо
в своих бетонных берегах.
* * *
Я над разбойничьей долиной,
добро, что мирная она,
ее набегов список длинный
на все развернут времена.
Предчувствуя возможность фальши
в сужденьях, где судить не мне,
я ухожу как можно дальше,
на самой роюсь глубине,
где фантазировать просторно,
чтоб догадаться и постичь,
как это вдруг людское горло
исторгло ненависти клич?
Над исторической долиной,
над крутолобостью скалы
вновь клекот в небе, крик орлиный,
кружатся коршуны вдали,
и все - как будто это было
вчера или позавчера,
поросшие щетиной рыла
вокруг разбойного костра,
ночь стерегла их сон короткий,
конь фыркал, чувствуя седло,
а поутру, чуть рассвело,
слетели всадники с высотки
на чье-то сонное село...
Мужчин не видно возле дома,
воюют на чужой войне.
Землетрясение погрома,
подворье в пепле и огне,
и заметались поселянки,
и безысходна их мольба,-
ах, полонянки, полонянки,
какая страшная судьба,
какое черное злодейство!
В ответ - монетой той же - месть:
на человечность не надейся,
когда несешь огонь и меч.
Над виноградною долиной
с ее домишками вдали,
как над разглаженной морщиной,
дымится прошлое земли.
ОХОТНИКИ
Край можжевельника и ветра,
цепь скал пустынная седа,
не то что зайца или вепря,
ворону встретишь не всегда.
На взгорье, сквозь туман нерезком,
трещит придавленный сушняк,
идут охотники подлеском
в сопровождении собак.
Ах, граждане, зачем двустволки,
на что охотиться пришли?
Все мясо там у вас, в поселке,
и вепрь, и птица, и кроли.
* * *
Бахчисарайских скал
кресты, ступени, фрески...
Хан сосуществовал
с монастырем Успенским.
Пещерной полутьмы
угодники святые
взирали на чалмы
праправнуков Батыя.
И было ничего,
и не мешало это
суждений существо
скита и минарета.
Хан бит был на войне,
в европах обтолкался,
неверных на огне
поджаривать боялся.
Силен в среде своей
прочтением Корана,
держался хан Гирей
приличней Чингисхана.
И на лугах яйлы
паслись, не зная страха,
барашки и ослы,
что хана, что монаха.
Вид монастырских скал
в соседстве минарета
мне многое сказал,
не перескажешь это.
ЖИВУ Я В СТАРОМ ДОМЕ...
Горы нависшей глыба,
чуть выйду за порог.
И стены из калыба,
и низок потолок.
Живу я в старом доме,
сам выбрал этот кров.
Все нравится мне,
кроме
дверей и косяков.
Однажды встал на зорьке
собраться в свой поход,
но заскрипели створки,
мол, дел невпроворот.
Я петли смазал - где там!
шушукают, стучат,
мол, числится поэтом,
а пишет невпопад.
С беспечностью подростка
лечу себе вперед,
а дом предельно просто
в лоб косяками бьет.
Когда дверная рама
находит на меня,
уже держусь не прямо,
а голову склоня.
Я в сад уйду, под сливы,
удар перетерплю,
я дом свой неучтивый
за прямоту люблю.
В нем двери, может статься,
мою умерят прыть,
приучат, как держаться,
чтоб лоб не расшибить.
ОКРЕСТНОСТЬ
Он затаился, мир природы,
приоткрывается едва,
хоть там и сям струятся воды,
стоит лесок, растет трава.
Сюда пришел я спозаранку
и отыскал не без труда
лишь одиночную зорянку
и одиночного дрозда.
Еще ворона, сторож края,
сподобилась на столбик сесть,
поводит клювом, размышляя,
чего бы ей такое съесть.
Пес одичалый бросил город,
он здесь повыловил зайчат,
лишь хомяки у самых норок
пеньками рыжими торчат.
А в голубом краю экрана -
как сон, Лебяжьи острова,
лань в кадре, бурный взлет фазана
и комментатора слова.
СКУЛЬПТУРЫ
В лес, Таврика, верни
мятущихся, парящих!
Чугунные орлы
на скалах настоящих.
Там, где полынь-трава
ночной росой кропится -
чугунные рога,
чугунные копытца.
В угоду тишине
движение
ваятель
исполнил в чугуне...
На что он силы тратил?
Замерзнут облака,
обволокнет болото
неистовость прыжка,
отчаянность полета.
Живыми дорожа,
лесные ловим тени,
но спит в чугунном теле
чугунная душа.
Сверкнет метеорит,
рассыплется, взорвется -
орел не воспарит,
олень не встрепенется.
ТРИ СОНЕТА
1
Как одиночный злак в цветах прогалин,
я защищен неброскостью своей.
Все это значит - быт мой минимален,
врагов не множит, не манит гостей.
Жил даже царь Итаки, Одиссей,
без вероломных жен, без пышных спален!
Нет, что ни говори, престиж банален,
ты тонешь в нем слугой своих вещей.
Того, чем ты богат, я не надену,
мой сад заглох, не дарит ни рубля,
мой дом вполне сошел бы Диогену,
а дальше - скал ничейная земля,
мир за холмом, в ущельях ветер свищет,
я здесь нашел, чего другой не ищет.
2
Поднимаюсь на холм - вот сегодня мое восхожденье,
он терновым кустом и верблюжьей колючкой порос,
он достаточно крут, чтобы мышцам вернуть напряженье
смоделировать жизнь, разгадать обещая всерьез.
Поднимаюсь на холм. Мой ботинок цепляют коренья,
оступаюсь, карабкаюсь, камни летят под откос,
наверху - плоскогорье и шумное столпотворенье
хмурых сосен, дрожащих осинок, веселых берез.
Вроде, цели достиг - и как будто опять на пороге,
Углубись в этот лес, и окажешься вновь на дороге,
ее тоже придется, пока не стемнело, пройти.
А на спуске в долину, на самом последнем пределе,
вдруг догонят вопросы немые о смысле и цели,
те, что слабо тревожили и забывались в пути.
3
Так что ж ты такое, единожды данная жизнь,
мы - силы слепой или воли высокой созданья?
Как нить Ариадны, стеклянная нить подсознанья
среди лабиринтов, ловушек твоих и кривизн.
В ночах мои сны разноцветные так и пестрят,
лет прожитых снимки опять пересмотрены мельком,
их пробует память в логический выстроить ряд,
и просится прошлое стать в соответствие с веком.
Бодрили мне душу то Грин, то классический грек,
а время стояло. Эпохи сменяли друг друга
так редко и так неохотно, что краткий мой век
на месте кружил, и казалось, не выйдет из круга.
Но жизнь от застоя очнулась. И шагом упругим
вновь меряю землю, и все размыкаются круги.
* * *
Художнику Людмиле Тиможаевой
Вольница русская, ритмика пляски грузинской,
лики Эллады среди многолюдья Москвы,
лунная ночь с одинокой под ветром тростинкой?
выдумки Грина и дом, где рисуете вы,-
так на палитре мне ваши привиделись краски,
улочка в цвете, ее мостовая в цвету,-
дар без отчета, гармонии власть без огласки,
просто художник, и то, как он видит мечту.
Духи Предгорья, пещера, подобная храму,
звуки свирели, свечей возбуждающий свет.
Русская женщина вспомнит далекую драму,
траур грузинки младой, чей загублен поэт.
Но продолжается праздник, единственный в мире,
лики Эллады среди многолюдья Москвы,
край Киммерийский, любви позывные в эфире,
гриновский город, и тот, где прописаны вы...
* * *
Нет ни близости, ни расстояния,
небо тоже - ни против, ни за.
Нет ни встречи,
ни расставания,-
попадаюсь тебе на глаза.
Но глядят они без ответа
и скользят, как весенний ручей.
С твоего молодого света
мне на свете еще темней
* * *
Как хорошо ничего не иметь,
против того, чтоб имели другие...
Ценится даже подсвечников медь,
что же сказать про ковры дорогие?
Вот прохожу драгоценным ковром -
майским ромашково-маковым полем.
Вряд ли, шагая коврами хором,
был бы я более жизнью доволен.
"Деньги - к деньгам",- поучает молва,
в страсти владеть не нашел я резону:
многоимущих болит голова,
знай - расширяй, огораживай зону.
Таинство краткое, ты и Земля,
чуточку - схимник, немного - философ,
и надо всем - тяготений поля,
звезд без конца, без ответа вопросов...
Овладевать потихоньку добром,
солнышка золотом общеничейным,
рощ изумрудами, рек серебром,
даром мечты, не таким уж никчемным.
В сумрак эпох окунаться уметь,
не разводить барахолку в квартире.
Как хорошо ничего не иметь,
кроме всего, что имеется в мире!
БОЛИГОЛОВ
Болиголов походит на укроп,
а в первый год походит на петрушку,
лишь венчик бел, укропному в упрек,
тот рыжеват - косятся друг на дружку.
Болиголов походит на укроп,
отрава притворяется приправой,
божится правдой-маткою поклеп,
худая слава смотрит доброй славой.
Их перепутай только - и готов.
Гляди, его скотина есть не стала.
Где сад заглох, цветет болиголов,
болиголовом все позарастало.
* * *
Еще вникаю в суть вопросов,
еще тревожу жизнь свою,
еще, как давних дней философ,
злым духам противостою.
Прицельная или слепая,
словесная велась пальба,
и я терялся, отступая
и отирая пот со лба.
А время требует собраться,
тому философу под стать,
среди вранья и казнокрадства
еще за правду постоять.
* * *
Я не против необратимого,
пусть возвысятся навсегда
на устоях угла родимого
осиянные города.
Но и пластиково граверный
бросив холл или кабинет,
мы бежим, как на светофорный,
на природно зеленый свет.
Потому что устой пилоновый
ощущается нами общо,
и с аортой, пускай капроновой,
теплокровные мы еще.
И простого рисунка цветики
будто видятся в первый раз,
и серебряные кузнечики
перезваниваются в нас.
* * *
Та - поздно, эта - рано,
четвертый век и наш.
Гикия и Татьяна,
спасенный мой багаж.
Одна - страстей разгадка,
другой, как жизни, рад.
На прошлое оглядка
и в будущее взгляд.
ВОТ МОЙ ЛЕС
Лес из одних лишь только скумпий,
довольно густ, хоть невысок,
кому другому, может, скучный,
не лес, конечно. Так, лесок.
Но, не тоскуя по масштабам,
по необъятности древес,
в него вхожу усталым, слабым,
и понимаю: вот мой лес.
В порубке хворост вместо бревен.
Не пестротой, другим берет
лесок, с запросом сердца вровень,
без кинокамерных красот.
Хоть заплутаться тут непросто,
но гнешься, ветви отводя,
на них раскачивая гнезда
прошловесеннего витья.
Лес из одних лишь только скумпий,
его, глядишь, и пересек.
Он летом жаркий, в зиму скучный,
весной он бледный. Так, лесок.
Зато какое полыханье
ветвей жарптичьего пера!
Какое острое дыханье.
Моя осенняя пора.
* * *
С эстрады парка городского
читал, случалось, дребедень,
но чем верней шлифую слово,
тем глубже отступаю в тень.
* * *
Я шел степной дорогой длинной,
и, сколько ни менял шажка,
летучей пылью, взвесью дымной
перед лицом толклась мошка.
Всегда чуть впереди, клубится,
как часть меня, как тень плеча,
все норовит из глаз напиться,
как будто это два ключа.
Я взял правей, пошел сторонкой,
и хоть совсем невдалеке,
мошка осталась над дорогой!
Там, видно, место ей, мошке.
Теперь, трава, в твоей я власти,
пусть иногда вгоняешь в пот -
прекрасен мир. Ничто не застит.
Никто из глаз моих не пьет.
* * *
Петь в полный голос не дано -
так напевай стихом неброским,
с рожденья приглушенным.
Но
будь голосом, не подголоском.
СОРОЧИЙ МОТИВ
Стояла без дождей жара,
хлебам и травам испытанье.
В лесном безмолвии с утра -
сорок сухое стрекотанье.
Давно ли в сказке для детей
жила сорока-белобока?
Уж и на воле тесно ей,
всех, кто помельче, бьет жестоко.
Следы разбоя вижу я,
везде лесных жильцов останки:
две тонких лапки соловья,
крыло синицы, пух зорянки...
Спускаюсь тропкою к реке -
все та же песня. На раките
трещит сорока: "Ке-ке-ке!"
Мол, все в порядке, не шумите.
Я размышляю: "Как же так?
Одни сороки да вороны...
Кто был естественный их враг?
Исчез, быть может, истребленный,
или природные законы
случайный допустили брак?"
Сорочий слышится мотив,
где человек, приличный вроде,
речонку стоком замутив,
стрекочет о любви к природе.
УМЕЛЕЦ
Облюбовал полянку,
срубил там теремок.
Побродит спозаранку,
чудной найдет пенек.
"Эгей, в тюрьме древесной
чья прячется душа?"
Долбит старик стамеской,
стружит концом ножа,
он ворожит, он хмурится,
он пень другой корчует,
чтоб вышел Илья Муромец,
в шеломе и кольчуге.
"Какой-такой чудачит,
подумаешь, умелец!
Он все это - для дачи,
развел в лесу именье.
Пришло, как видно, время
обследовать его".
Но не стихает рвенье
умельца моего.
Поставил сруб колодца,
достраивает кров.
На сказочных воротцах -
шесть деревянных сов.
Кощей Бессмертный черный,
обугленный, горит,
там волк, там кот ученый,
он сказки говорит.
И так вот, не по плану,
без денег, без чернил
занятную поляну
наш город получил.
Комиссию призвали:
"Искусство или нет?"
Художники признали,
что не художник дед.
Шарахнулись в испуге
потешные скульптуры,
все дело в свои руки
забрал отдел культуры,
теперь там панорама -
не отведете глаз.
А все-таки поляна
умельцем началась!
* * *
Было солнечное затмение,
волны ветра по листьям шли.
Было солнце, но тем не менее
солнца не было для Земли.
Как на бойне, ревели коровы,
выли псы и крестился дед.
Солнце черное, коронованное
чуть струило свой черный свет.
И не радовались влюбленные
звездам ночи при свете дня.
Светом призрачным ослепленные,
бились ласточки об меня.
* * *
Прошагал, как пришлось,
тротуарами в яминах.
Надо мной абрикос
в своих шариках пламенных..
Дорогой инструмент
позабытой мелодики...
О дворовый цемент
расшибаются плодики.
Нас влекут города,
второпях ошибаемся,
словно мякоть плода,
об асфальт расшибаемся,
суесловим, клянем,
дожидаем пособия.
Это тема особая,
ну а я - о другом.
Очень старый вопрос!
Нету древа без Евы.
Ходят здешние девы
потрясти абрикос.
Их призывной, как жизнь,
безотчетной отваге
отвечаю, как джинн,
застекленный во фляге.
Все идет под откос,
вплоть до кодексов праведных,
если в шариках пламенных
над тобой абрикос.
* * *
Небо из аквамарина,
Киммерия, возраст мира,
край холмистый, Киммерия,
слышен клекот, звук картавый.
Не зарей над Киммерией,
киноварью и кармином -
подплывает кровью бранной
небо из аквамарина...
Киммерия, вопль гортанный,
юных пленниц страх и ужас,
лики зноем сожжены.
Под копытом свищут травы,
коннолучники, пригнувшись,
двуедины, как кентавры,
тучей движутся с войны.
Сколько надо было ливней,
сколько гроз над Киммерией,
чтоб отмыть ее от крови,
отстирать ее от страха,
страну солнца, Киммерию,
с небом из аквамарина!
Сколько надо было казней,
зависти, наветов, козней,
веры в счастье безотказной,
ранней смерти, славы поздней,
чтоб возник под этим небом,
небом из аквамарина,
твоим небом, Киммерия,
с киноварью и кармином -
звук прекрасный, имя Грина,
мир из выдумки и правды,
мир блистающий, мир добрый,
колыбелька и некрополь,
тихий домик, Старый Крым...
* * *
Я Гулливером в травы лягу,
на Лилипутию взгляну,
Травинка выставила шпагу:
"Не проникай в мою страну!"
И вдруг на острие сверкнуло -
росинка лампочку зажгла.
Так с тонкой трубки стеклодува
свисает каплища стекла.
Ползет улитка, вверх стремится,
к росинке надо ей подлезть.
Мала, как зернышко пшеницы,
но рожки, домик - все как есть.
Свое здесь каждый тащит бремя,
жук, муравей, улитка вот...
И в малом мире, видно, время
Не так уж медленно ползет.
Улитка, тельце подбирая,
все выше тянет домик свой.
Травинка гнется, как стальная,
враз прогибается дугой!
Так наши весны коротались,
трава, ты помнишь нас, детей?
На молодых дубках катались,
сгибая тяжестью своей...
ШУТОЧКИ С ДЕЙТЕРИЕМ
О добрый дождь, о брызги
и майская капель!
Вода - основа жизни
и жизни колыбель.
Антимиров искатели
дошли аж до того -
нашли тебе приятеля,
родная Н2О.
Добрался до артерий,
как новая беда,
антимирок дейтерий,
тяжелая вода.
Подвох случился форменный,
всего делов, смотри:
"Н2" стояло в формуле,
а сделали "Н3".
Не ждали мы по смете,
что станет кой-когда
вода основой смерти,
тяжелая вода.
Но слух уже несется,
что бомбу укротят.
В медлительное солнце
дейтерий обратят.
Он высветлит глушизны
и станет навсегда
опять основой жизни,
как с первых дней
вода!
* * *
Земля вращается
осторожно.
Она старается
не стряхнуть верхолаза с пролета висячего моста
и не стронуть ресницу на сомкнутых веках
младенца -
Земля вращается
очень осторожно.
Это люди сами
устраивают такое,
что кажется, будто Земля притормаживает
и дергает,
как плохой машинист,
и в кровь разбиваются в тамбуре губы влюбленных,
и, сонные, валятся с полок солдаты,
и воют вовсю
турбины "канберр" и "старфайеров",
и клочьями искусственной шубы
оглохшие кошки на крышах
беззвучно шипят.
А Земля вращается
осторожно.
Она старается
так,
больше нашего будто бы знает,
что несет на себе удивительную,
хрупкую жизнь,
может статься, единственную во Вселенной...
Земля вращается
очень осторожно.
* * *
Откукарекал вечер сельский,
я лег в саду, но сон не шел.
Хоть сумрак смазал перелески,
в одно и холм смешал, и дол,
любым листом, отдельно четким,
при дальнозоркости моей,
на голубом, теперь - на черном
кипят верхушки тополей.
Ночь холодает надо мною,
навес мой цинковый в саду
запотевает понемногу,
и капля чертит борозду.
Был час блаженства и печали,
и мрак переполнял его,
густел, и звезды вызревали
как будто бы из ничего.
В мой мир конечный ширпотреба
вселенная глядится вся -
доисторическое небо
и будущие
небеса.
И словно фотокоров блицы,
знак любопытства марсиан,
мигают близкие зарницы
через туман, через туман.
И вновь надежд, как звезд - навалом,
и душу пробирает дрожь,
и мир опять непознаваем,
неузнаваемо хорош,
и права не имеешь трогать
других своей лишь правотой.
И смерти просто не должно быть,
как расставанья с красотой.
ОСЕННИЙ НАКАТ
Я стою, не решаясь вперед,
многошумен накат и высок.
Набежит, по колено зальет,
из-под ног вымывает песок.
Проворачиваясь невдалеке,
бьет шипящая пеной струя,
и, как все, что стоит на песке,
неустойчива храбрость моя.
Перед морем житейским робел,
гасли звезды вселенной моей.
Снова, что ли, привычный предел,
за который ни шагу не смей?
Настроенье приходит извне,
ветром, светом слепящего дня.
Разбегаюсь навстречу волне,
и волной поднимает меня.
* * *
Шумы и запахи берега Крыма,
волн отступленье и новый набег.
В море, седое от лунного грима,
смотрят двое, обнявшись навек.
Все же надо бы изредка менять небо над головой.
Даже если крымское - на небо Одессы,
близкое по цвету, по настроению,
где и море все то же, Черное...
Что не бьет в глаза местному, остановит приезжего.
Не считая уже Вокзала, Театра, Лестницы...
Как одессита могут привлечь косматые секвойи Ливадии,
так по-особому увидал я расцветку одесского побережья,
в сходстве с Крымом и непохожести,- глазами крымчанина,
на каких-нибудь два-три градуса
сменившего широту и долготу местности.
АКАЦИЯ
В нашем Доме творчества в Одессе
никуда от творчества не деться.
Кипарисов нет, так есть акация
под моим окном, как кипарис.
У нее особенная грация:
только вверх, и ни листочка вниз.
Перед нею шелест тополиный,
справа туи плотные рядком,
слева - ветки мощные осины,
позади - стена с моим окном.
Обступили, будто обвязали,
мол, расти как просят, покорись,
Там и сям поджали, обязали,
что ж - она растет, как кипарис.
* * *
Неприглядная слава - на древе, завидно
высоком,
перочинным ножом воровски вырезать имена.
Негодует кора, заливая ранения соком,
зарубцуется имя, и опухоль только видна.
КАШТАН
Мне грустно проходить вблизи каштана,
когда плоды совсем-совсем созрели,
и по земле стучат поочередно,
освобождаясь от колючей куртки,
новехонькие смуглые кругляшки,
покрытые каштановым загаром.
Всему их блеску пропадать задаром!
Пусть даже подойдет, как я, прохожий,
лишь с виду на избранника похожий,
и унесет с собой, в ладонь зажав,
а после что-то лишнее в карманах
окажется.
Он вспомнит про каштан,
погладит неудобную находку
и где-нибудь, смущаясь, обронит.
Темнеет. Осень, с ветром и дождем.
Что дальше? Привыкай ложиться рано,
не множь и не тревожь сердечных ран.
Лишь грустно прохожу вблизи каштана.
Такое, видно, дерево, каштан.
* * *
Там жизнь
замышляют с начала,
а там - прожигают дотла...
О, если бы молодость
знала,
О, если бы старость
могла.
ОПОЛЗНЕВАЯ ЗОНА
Оползневая зона,
строиться нет резона,
свежие обнаженья
красных и желтых глин.
Суша смыкается с морем,-
оползневая зона,
берег меж ними галечный
вбит, как непрочный клин.
Орех растет над обрывом
во всей красоте и мощности,
сколько на нем орехов!
Сборщики, навались.
Свойство всего живого -
жить до последней возможности...
Софора повисла на корне
зеленой прической вниз.
Слышу, гремят бульдозеры,
витязи в новом образе,
скоро все это кончится
битвой еще одной.
...Волна опадает на берег,
как убыстренный оползень.
Обрывы сползают к морю
замедленною волной.
ВЕТРЕНО
Пейзаж осенний весь в миноре,
ржавеет жесть, тускнеет медь.
Как парк шумит!
Он грохот моря
решился вдруг перешуметь.
А ветер... Что ты знал о ветре?
На клумбах он сама любовь,
но, взвившись, оголяет ветви
старинных вязов и дубов.
В нем столько ревности и рвенья,
он гнет верхушки тополей...
Чем выше тянутся деревья,
тем ветры буйствуют сильней.
* * *
Здесь Капри, Ялта
или Гель-Гью?
Есть капля яда
в той, что люблю.
Есть ветер юга -
интриг со скуки,
страстей с досуга,
измен с разлуки.
Есть капля яда,
а вот - люблю.
Здесь Капри, Ялта
или Гель-Гью?
НЕ МЕЛОЧИТСЯ МОРЕ БЛИЗ ОДЕССЫ...
Не мелочится море близ Одессы,
когда шумит при свежем ветерке,
такие, брат ты мой, деликатесы
волной перемывает на песке.
Вдруг нанесет иссиня-черных мидий,
на берегу костры в их честь горят.
Их ел, быть может, афинянин Фидий,
но, как студенты, ведрами? Навряд.
Рыбешки пропасть в каменных руинах,
лови бычков, коль есть такая блажь.
Богов так называемых куриных
(камней с дырою) полон каждый пляж.
Не мелочится море близ Одессы,
хоть звездами, хоть солнцем полечись.
Летать в Одессу любят стюардессы,
и ты, дружок, слетай. Не мелочись.
СПИТ И ВИДИТ
Было время, начало всеобуча,
графомана не слушал никто:
"Пишет дядька такой из Дрогобыча..."
А теперь совершенно не то.
Графомания - мания грамотных,
их напористый самообман.
В ресторанных застольях и грамотах
спит и видит себя графоман.
ПЕРЕБИРАЮ ЖИЗНЬ
Ночь, долгая, как жизнь, конца не видно сроку.
Как жизнь, но только вспять: от запада к востоку.
Досадная хандрой, пророческими снами,
и славная мечтой, что тоже правит нами.
Перебираю жизнь. Ее виденья четки
(так созерцали мир, перебирая четки).
Ночь первых бомб войны, развилок судьбоносных.
Предгорье Таврии, зловещий ветер в соснах,
скрещенье двух дорог. "Я прав - сверну направо!"
На ней был бой, и кровь, жизнь-горечью приправа.
Я у развилки той удел случайный выбрал...
Куда он вел, второй, что мне в ту ночь не выпал?
Прокручиваю жизнь. Вдруг зазвучало лето,
первоначальный рай, загадкой без ответа:
у моря, в звездах, ночь, со школьницей на пляже.
Ночь всех ночей, а мы не целовались даже.
Есть мир, держащий нас очарованья властью,
неослепленность глаз ни ревностью, ни страстью.
Перебираю жизнь с ее златыми снами
(свинцовые всегда припутаются сами),-
ночь долгая, как жизнь. Магнитоленту эту
прокручиваю вспять, от сумерек к рассвету.
А вот и он, в окне, не распочат, не прожит.
Как первый день, богат, и как судьба, все может.
РОЗОВАЯ НЕЗАБУДКА
Юношам осени сорок первого, село
на подступах к Севастополю, ныне Верхнесадовое
Цвет выцветшей крови, живая по склонам трава,
букет поминальный на камне, где славы слова.
Матросу геройскому памятник. Было. Все так:
швыряет он связку гранат в наползающий танк.
Еще мы швыряли в бутылках горючую смесь,
гранат не хватало. Нас выбили. Да, это здесь.
У наших винтовка, у тех, кто напал, автомат.
О, первая наглая очередь в наших ребят,
о, горные склоны, поросшие редким леском!
Колючий овраг, по нему пробирались ползком,
морская нарядная форма, а здесь не Примбуль,
вдогонку, пунктиром, фонтанчики пыли от пуль,
и перебегающий падает, видимый всем,
был только что рядом... Надолго залег. Насовсем.
Неопытных юношей бедствием било под дых,
но враг, наступая, споткнулся о молодость их.
В бинокли столетий
ущелье видать Фермопил...
Так склоны вот эти
знобят очертаньем могил.
Кто выжил и дожил, приходит сюда помолчать,
овраг с косогором найти, где была его часть.
Его незабудка, цвет выцветшей крови, жива,
букет поминальный на камне. И славы слова.
ПАУЗА
Успокаиваются весы.
Обрываются где-то рельсы.
Останавливаются часы.
Останавливается сердце.
Потеряв притяженье звезд,
остывают в гульбе и злости.
Оставляют высокий пост.
Останавливаются в росте.
Заволакивается высь.
Потупляются молча взоры.
Останавливается мысль.
Обрываются разговоры.
Останавливаются поезда,
и хотя бы на миг единый
останавливается вода,
перехваченная плотиной.
СИЛАЧИ
Ум не нужен силачам,
тем, что голыми руками
в нашем парке по ночам
выкорчевывают скамьи.
Не напором НТР,
а юнцов такой породы
облупился интерьер
общежития природы.
ВНАЧАЛЕ
Пчела пылит пыльцой,
пух с тополей слетает.
Бывает час такой,
когда в душе
светает.
Как люди всех времен,
спешат спознаться с миром,
стоят
она и он
над городским Салгиром.
Пчела пылит пыльцой,
пух с тополей слетает.
Хмель вьется молодой,
ладони им сплетает.
Им нипочем права
и нипочем разлуки.
Их ни о чем слова,
но их томятся руки.
Он ей - как белый свет,
не муж и не любовник,
Она - ничейный цвет,
по-над рекой шиповник.
Еще смеяться ей,
ему не знать печали.
Как люди первых дней,
они стоят вначале.
Пчела пылит пыльцой,
пух с тополей слетает.
Бывает час такой,
когда в душе
светает...
* * *
Когда, студент, я вечерком
на лестницу взбегал упруго,
Он и Она
в подъезде том
отшатывались друг от друга.
Глаза их прятались в ладонь,
тянулось тягостно молчанье...
Зачем?
Я тоже, молодой,
шагал с такого же свиданья.
Вчера вхожу я в свой подъезд,
дышу довольно шумно вроде,
и что ж?
Она
и Он, птенец,
стоят в обнимку на проходе.
Пусть век другой, не в этом суть,
пусть на меня им - ноль вниманья.
Я шел со скучного собранья,
посторонились бы чуть-чуть...
* * *
Сыну
Я в жизни шел на ощупь,
и думал, как любой,
что ничего нет проще,
чем быть самим собой.
Живи себе природно,
не отягчай души,
и, как тебе свободно,
по-своему дыши.
Подхватывало ветром,
(ох, этот ветер твой!..)
я был и тем и этим,
лишь не самим собой.
Пропала жизнь.
Попала,
как белка в колесо.
Не маски обрывала -
лицо мое, лицо.
За правоту, бледнея,
я не вставал горой.
Нет ничего труднее,
когда в тебе другой.
Подсчитывать пропажи,
как нищий, как слепой...
Но сладости нет слаже,
чем снова стать собой.
Хлебам от суховеев -
горячка, не любовь.
Конечно, здоровее
без этих сквозняков.
Живи себе природно,
не выжигай души,
и как тебе свободно,
по-своему дыши.
Мы в будущее метим,
ворочаем судьбой.
Я был и тем и этим,
чтоб стать самим собой.
* * *
В траве ужалит шмель иссиня-черный,
колючку словишь пяткой у межи,
а для души, ничем не защищенной,
болезненно прикосновенье лжи.
Не той, что петли вяжет в кружева,
а явной и простой, как дважды два.
Она придет, румяная природно,
на край кровати сядет принародно,-
вот так и получается с людьми:
раз уступил - подвинься и прими.
ВИНОГРАДНИКИ В ДЕКАБРЕ
Лист пятипалый прощальный наряден,
ржав, и багров, и латунно огнист.
Тайных, забытых ищу виноградин,
как ты медвяна, случайная кисть.
Здесь урожай собирался не нами,
сладкий миндаль в почерневшем чехле,
нежный инжир, пощаженный дождями,
все, что осталось на щедрой земле.
Жаждется желтых листов пятипалых,
в небе свинцовом - клочков синевы,
зимней свободы, плодов запоздалых,
солнца скупого, прощальной любви.
* * *
Рапсоды, схимники, витающие в сферах,
вы честно вымрете, одни в своих пещерах.
Не унимается духовная тревога,
когда все молятся, а ты не веришь в бога.
Вдруг обнаружится, чем боги были заняты,
и торсы рушатся, трамбуются в фундаменты,
и ветры буйствуют, и вдаль плывет Улисс...
Все богохульствуют, а ты один молись.
* * *
Вот уж не думал, не гадал,
само собой все вышло:
сад на горе, орех, миндаль,
и алыча, и вишня.
Лесок синеет за холмом,
вдруг туча набежала,
блеск молнии, весенний гром,-
как будто все сначала.
И век мой цвел, как этот сад,
и жизнь не шла впустую.
По листьям градинки стучат,
в траву скользят густую.
Конец грозе. Гуденье пчел,
дрозд пробует руладу...
Где ни бродить, а вот - пришел
к запущенному саду.
* * *
Годов тридцатых комсомолки
краснокосыночный отряд.
Несут, как молодые пчелки,
нектар со всех цветов подряд.
Был долог век, всегда ль веселый,
знавал войну и тяжкий труд.
Как износившиеся пчелы,
перед весной старушки мрут.
ПРОСТРАНСТВО
Глас вопиющего в пустыне
доносит древняя печать.
Меж тем от первых дней доныне
пустыням свойственно молчать.
Молчат пески, молчат колючки.
Молчит сожженное плато.
Умолк пророк, дошел до ручки -
не откликается никто.
Там крик нелеп, речь нежеланна,
пускай по пояс там трава,
пусть не пустыня - степь, саванна,
тайга, где мощны дерева,
все, что на версты распростерто
пластом материи сплошной,
что сжато, выжжено, притерто,-
одолевает немотой.
Пусть так. От первых дней доныне
пустыням свойственно молчать -
глас вопиющего в пустыне
доносит древняя печать.
ОРЕСТИОН
Было ли, не было - кто разберет?
Вспомнить и нам выпадает черед
...Пряжу три Мойры* прядут непреклонно.
Вкруг Аю-Дага (Криу-Метопона)
всяческой славою край знаменит,
был тут Партениум, был Партенит
рушились башни, дрожали провинции,
пили правители, лгали провидцы,
брат предавал, отрекались друзья -
не сохранила их память ничья:
людям ли чтить кровожадного идола?
Дружба спасла их, и верность не выдала.
Морем, веков этак тридцать назад
плыли два друга, Орест и Пилад.
Молча команда на веслах сидела,
вышел Орест на нелегкое дело.
Знать бы ему, что сестра Ифигения
ждет и не чает уже избавления,
чахнет одна меж оливок и лавров,
жрица и пленница капища тавров
Дева из дерева там божество,
кровью людской ублажают его...
Звезды в созвездьях светились неистово,
боги не пенили Понта Аксинского,
влага чуть слышно стекала с весла,
встречных Афина, видать, отвела, -
вот, раздвигая рассветную мглу,
вздрогнул кораблик, уткнулся в скалу
Весла убрали проворные эллины,
бросили якорь, укрылись в расселине,
и на разведку опаснейших мест
вышли два друга, Пилад и Орест.
Пряжу три Мойры прядут непреклонно,
страшные скалы Криу-Метопона!
Нитка тропы? Осторожнее надо!
Но за утесом ждала их засада.
Палицы, дротики, стрел острия...
Схвачены таврами наши друзья,
тащут, ведут их на гору крутую.
- Вождь, ты судьбу нам готовишь какую?
Хмыкнул начальник разбойничьих банд:
- Скажут вам Дева и царь наш, Фоант.
Портик над пропастью, с облаком вровень,
Дева и жертвенник, черный от крови,
прямо к нему поднимаются пленные,
жрицей, вся в белом, их ждет Ифигения.
- Брат мой, Орест?!
Погубил себя зря!
Крик ее скорбный смущает царя,
молвит Фоант:
- Даже смерть неминучая
жертву щадит по ходатайству случая,
В Аттику брат возвращается пусть,
счастье Ореста. Но Девой клянусь,
время второму готовиться к смерти.
Чьей голове колыхаться на жерди?
В море чье тело столкнем с высоты?
Брат Ифигении - ты? Или ты?
Враз, не сморгнув, отвечают друзья:
- Царь, я - Пилад.
- Нет, Пилад - это я.
Сборище замерло. Тихо окрест.
"Есть два Пилада... Который - Орест?"
Эхо разносит в сердца и края:
"Царь, я - Пилад.
Нет, Пилад - это я".
Царь не шелохнется, тавры в смятении,
оцепенело молчит Ифигения,
эту секунду волной к берегам
миф понесет по морям, по векам...
Прыгнул Орест, подлетел к алтарю,
Деву-богиню схватил и сестру
за руку тащит.
Отважный Пилад
палицу поднял - не охнул Фоант...
Вниз, где кораблик в расселине кроется,
кубарем катится дерзкая троица,
хватит поить кровожадного идола!
Дружба спасла их, и верность не выдала.
Пряжу три Мойры прядут непреклонно,
здесь, у подножья Криу-Метопона,
вырос, возвысился вскорости он,
храм неожиданный - Орестион,
капище дружбы.
И тавры отныне
бросят своей поклоняться святыне,
дружба останется богом тех мест,
дружба, чье имя - Пилад и Орест.
* Мойры - богини человеческой судьбы.
ВОССТАНОВИТЕЛЬНАЯ ШКОЛА
Полезна так или иначе
потолще в клеточку тетрадь:
неразрешенные задачи
бывает негде разрешать.
Спеша избавить от изъятья
искусство сумеречных дней,
на деревянное распятье
наносят кистью нитроклей.
Он стоил нам усилий общих,
сосуд, в котором фимиам,
пока собрали древний обжиг
по черепкам, по черепкам.
Так неохотно и нескоро
мысль прошлую вернет раскоп,
восстановительная школа,
ланцет, рентген и микроскоп.
* * *
Не Рим и не Коринф,
был мир - древнее древних..
Народы покорив,
сам выдохся, как евнух.
Огромный Вавилон
пасть времени догрызла.
Добраться бы до смысла,
на чем споткнулся он?
ЭЛЛИНСКИЙ МАСТЕР В РИМЕ
В том и наш грех, что жизнь по частям
обдумывают все, а целиком - никто.
Сенека
Жизнь мастера, обычай старый,
нанесть узор, обжечь сосуд,
принять под вечер свой динарий,
награду скромную за труд.
Принять и за щеку запрятать
залогом завтрашнего дня.
Прекрасен мир, в нем свет и радость,
а если зло - не от меня.
У кесаря, у всех каналий
есть клады тайные в земле.
А я истратил свой динарий -
маслины с хлебом на столе.
Пока наш мир у нас не отнят,
беседуй со вселенной всей,
гляди на все, как звезды смотрят,
дыши, как дышит грудь морей.
Я не чуждаюсь вакханалий,
платоник Прокл - мне тоже друг.
За это все - один динарий,
цена моих умелых рук.
Я красоты земной не трону,
уйду, как прожил, нищ и гол,
но все ж останется Харону
монетка мелкая, обол.
У торгашей к наживе сметка,
что нажил - в землю закопал.
Жизнь скоротечна, как чахотка,
румянцем вспыхнет - и пропал.
ШАЛАШ
Испробуй древнего отшельничества,
в своем саду шалаш построй.
Из благ всеобщего мошенничества
себе лишь прошлое присвой.
Историю в ее растянутости
вдоль паутинки временной;
Деметры храм в его растерянности
перед войной очередной.
Вслед за философами-стоиками
мысль о начале и конце.
Ах, мой шалаш! Стенами тоненькими
ты, как ладони на лице.
Вернуть легенду аргонавтовскую
не помешал абхазский пляж...
Так я на берег свой вытаскиваю
челн одиночества, шалаш.
Вдали от грейдера бензинящего
что он сберег? Какой- завет?
Тень прошлого, подсветка нынешнего,
и только будущего нет.
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЭЛЛАДУ
Из тетради сонетов
1
Что говорить, я давний домосед,
в круизном блеске мало мне отрады,
и если я пускаюсь в белый свет,
тому виной развалины Эллады.
Что говорить, я как-никак поэт,
мне самому все это видеть надо.
Вдруг сбылся сон, уже на склоне лет,
храм Парфенон, ступени, колоннада.
Я в детство человечества плыву
по памяти, как в собственное детство:
лишь сам его ты прожил наяву,
здесь не поможет чье-нибудь посредство.
Есть отчий дом, и где-то есть Эллада -
Храм Парфенон. Ступени. Колоннада.
2
Плыл в Грецию, по этим синим безднам,
чей срок земной так оказался мал,
большой поэт, что о себе сказал:
"Я - конквистадор в панцире железном"",
Вдвоем с невестой, праздничным проездом
выруливал среди подводных скал,-
свои маршруты сам он выбирал,
он, конквистадор в панцире железном..
Грозит нам излученье черных солнц
жизнь оборвать, как мимолетный сон,
в расход планету не одну списало.
Так что ж металл, прозрачная броня!
И в рыцарские даже времена
железо нас не очень-то спасало.
3
Сегодняшняя палуба крепка,
с нее тебя и в штормы не смывает,
моей душой опять овладевает
просторная Гомерова строка.
Левей по Геллеспонту - Илион,
мифическая отыскалась Троя,
ее открыл, лишь текст побеспокоя,
тот, кто поверил в невозможный сон.
И моряка и книжного доцента
равно влечет туманная легенда,
как вещь в себе, собою хороша.
Подобьем витаминного экстракта
легенда оживляет прозу факта,
она ему, что смертному душа.
4
Эгейское, с легендою своей
непереименованное море!
В нем утопился славный царь Эгей -
сын оплошал, забыл об уговоре :
Речь не о том, что виноват Тезей,
халатность не нуждается в разборе
но тридцать семь веков в устах людей
звучит непереназванное море!
Я в жизни знал довольно перемен
названий городов и деревень
и следующим удивлюсь едва ли.
В Эгейском море - вечности мираж...
Как в водоросли, ткнулся лайнер наш
в отметинку на временной спирали.
5
"Спасемте мир для будущих детей!"
Того желал и первый антропоид.
С тех нор, как мы походим на людей,
мир прошлого - и он чего-то стоит.
Храм Парфенон... Постройка пирамид...
Все это было будущим когда-то!
Любая историческая дата
нам только ли о прошлом говорит?
В грядущем невидимкой растворясь,
оттуда наша к нам сочится грязь
начинкой бомб, их дьявольская нечисть.
Спасемте всех, распавшихся в пыли,
жизнь будущих и прошлых человечеств,
все летоисчисления Земли.
ПЛЕБС
В Ниневии, бывало,
приравнены к объедкам,
в плену Сарданапала
цари сидят по клеткам.
И кости своих предков, изъятых из могил,
толкут в тяжелых ступах до истощенья сил.
Их так унизил старший
над ними, царь царей!
Им было очень страшно
без должности своей.
А нас унизить нечем, мы добываем хлеб,
негромки наши предки, мы зернышки, мы плебс.
И раздавить нас нечем, и не возьмешь под
пресс,
мы гнемся, мы двужильны, мы мускулы, мы плебс.
Мы сок оливок сочных,
перед богами прах,
песок часов песочных
у вечности в руках.
Горчичные мы зерна
в безвестности своей,
судьба у нас мизерна,
но в нас - судьба царей.
Мы тянемся, как топи, мы шепчемся, как лес,
когда придем в движенье,
закроем свет небес.
И рухнут Вавилоны,
и выцветет лазурь
в эпоху пыльных смерчей,
в сезон песчаных бурь!
Пускай после потопа
зажмет нас новый Ксеркс,
мы жизнь, мы бесконечность, мы зернышки,
мы плебс.
ВОЙНЫ
В сандалии обут,
мечом владел, как надо.
"Пускай меня убьют -
да здравствует Эллада".
Полжизни злой имам
в степях кровавил саблю.
"Убьют, так сыновьям
империю оставлю".
Ракет подводный строй
страшит кострищем ада.
Эллада, мы с тобой,
нам всем войны не надо.
О, Греция, твой пыл,
троянский слой раскопа,
виденье Фермопил,
и скрытный взгляд циклопа -
чужого
перископа...
БЕСКОНЕЧНОСТЬ
За катастрофами в галактике
не оборвется жизни след.
Глаза слепые статуй Аттики
увидят следующий свет.
* * *
Когда машины фыркают вдогонку
и назревает неизбежный стресс,
я отступаю мысленно в сторонку
представить что-нибудь в противовес.
Всеобщей тесноте - полупустыню,
экранам - книгу с лампочкой ночной,
мудреным схемам - истины простые,
единоборству - мир с самим собой.
В эпоху стародавнюю страданий,
где вился всадник, пленных волоча,
скрывал шалаш
носителей преданий,
приверженцев Кастальского ключа.
И жизнь, опять проросшая из пепла,
уже добрей к художникам была,
их чувством цели и цвела и крепла,
забыв на время бранные дела.
Быть может, засветил я эту пленку,
остался темен контур старины.
Не так-то просто отойти в сторонку,
на все, чем жил, взглянуть со стороны.
* * *
Другу
Двойное дно твоей души -
не двуязычье дипломата,
которым в негровой глуши
брат натравляется на брата.
Не бочек тех двойное дно,
загадка будущих раскопок:
как барабан, гремят красно,
а сало лезет из-под клепок.
Есть изначальная слиянность,
души безоблачность, бездонность,
ее сегодняшняя странность,
среди больших домов бездомность.
Манит нас город, но упрямо
ты в снежной трудишься глуши,
хранит тепло двойная рама
твоей любви, твоей души...
* * *
Бывает, когда усталостью
отравлены мозги и мышцы,
смыкают вдруг ресницы,
накатывается сон.
Но сердце
не просит отдыха,
ему бы тревог и трепета,
в покое оно,
как двигатель
на холостом ходу.
* * *
Вот снова тема "Грин в Каперне",
когда все знают, ты - другой,
их кропотливое корпенье
не над своей - твоей судьбой.
Твоим имуществом до нитки,
твоей растраченной водой,
твоим крыльцом твоей калитки,
твоей подругой молодой.
Соседом по одежке встречен,
и чем ты больше просвещен,
тем будешь пристальней просвечен,
и в чем придется, уличен.
Листай Сапфо или Софокла,
беседуй с Фетом тет-а-тет,
а ночью могут выбить стекла,
как поступали с детских лет.
Что за мещанская картина!
Ты тоже, братец, виноват.
Им расскажи о жизни Грина,
о том, чему учил Сократ.
Они поймут, они воспримут,
исправят мысли и дела.
Не помешал бы только климат,
не принимающий тепла.
* * *
Город Гайворон, свадьба.
Чай, при Гоголе было похоже.
На полчасика стать бы
поотчаянней да помоложе.
Безо всякой опаски,
никаким не подведомствен модам,
покуражиться в пляске
разухабистым уличным ходом!
Как вон тот, в шароварах,-
ему деды гопак завещали
тешить малых и старых
да свои поразвеять печали.
Разогрета сливянкой,
руки в боки, пылает деваха,
Пляшет парень с буханкой,
аж к спине прилипает рубаха.
В той буханке - полпуда,
Перевязана огненной лентой.
Хватит духу покуда,
Трубачи не щадят инструментов.
Ритмы мечутся маршевые,
киноарии, песенки тоже.
Шофера притормаживают:
обгонять чье-то счастье - негоже.
Тут приспел, как нарочно,
трактор-гром, на прицепе с капустой.
Обогнал осторожно,
обдал пылью - ах, чтоб ему пусто!
Посредине разгула
чинно шли молодой с молодою.
Он, как хлопец Вакула,
и, Оксаной, она под фатою.
Так серьезны и строги,
проходящим не кланялись в пояс.
Вдруг свернули с дороги,
свой оставили свадебный поезд
для приметного места,
где цемент партизанской могилы.
Свой букетик невеста,
постояв, на плиту положила.
С чувством грустной отрады
наблюдали вокруг эту сцену.
Пропадают обряды,
им другие приходят на смену.
Если что-то исчезло,
значит, просто пришлось потесниться.
Мановением жезла
не прикажешь такому случиться...
* * *
Передохнуть хотя бы век один
после такого множества сражений.
Не доверяй спокойствию долин,
оно сродни спокойствию мишеней.
И если ты стихиям господин,
в себе самом их сосчитай подробно.
Не доверяй спокойствию вершин,
оно ракет спокойствию подобно.
ДОМ С БАРЕЛЬЕФОМ
Есть дом такой, нетрудно отыскать,
стоит с начала века в Симферополе,
ни бомбы, ни бульдозеры не трогали,
дом с барельефом: два младенца, мать.
Но почему их два? Что за мадонна,
известкой забеленная, видна?
Чей взгляд скользил тревожно и спасенно
по мерзлым стеклам зимнего окна?
Был "Охрматмлад..." Что значил термин сей?
"Охрана материнства и младенчества".
Он был охраной моего младенчества
и материнства матери моей.
Войны гражданской пули и ветра,
а маме двадцать лет, и было правило:
кормить еще младенца ей добавили -
где ты, моя молочная сестра?
Нас много приютилось в том дому,
недоедая с самого рожденья,
за право жить, цепляясь, как растенья,
в пороховом и выхлопном дыму.
Стоять напротив незачем... Опять
узнал его через окно в троллейбусе.
Пусть промелькнет рисунком в общем эпосе
дом с барельефом. Два младенца, мать.
РЕТРО
К двухтысячному году
сплоченные весьма,
стоим, как за природу,
за старые дома...
"Мой ветхий дом поправьте,
он в наше детство мост!"
Хотя, сказать по правде,
в нем больше неудобств.
Копилка снов наивных,
пристанище любви,
крыльцо в жасминных ливнях,
придешь - букет нарви.
Там будущность, как милость,
мерещилась и мне.
Пришла, какой не снилась
и в самом смелом сне:
мир, приземленный исстари,
поставили стоймя!
Стоят дома-транзисторы,
масштабные дома.
Под тучкой на балконе
в рай просится душа,
и двор, как дно в каньоне,
чуть виден с этажа.
А мы приблизить рады
искусство, что ушло.
...Губернские фасады
побелкой замело.
Скоблим не без опаски,
хоть зодчий не велик,
из-под слоистой краски
вдруг чей-то глянет лик,-
античные мотивы,
Эвтерпа и Орфей
единственно красивы
далекостью своей.
Я в пригороде милом,
где новостроек тьма.
Последним старожилам
остались их дома,
их древние сужденья,
их грядки меж травы,
их древонасажденья,
пристанища любви!
* * *
Глубокая вдруг наступает ясность.
Ночь леденит на миндалях цветы.
Морзянкой звезд в тебе дрожит безгласность,
знак приближенья вечной мерзлоты.
Пускай туман еще ползет белесый,
пусть карнавал наращивает прыть -
ни дымовой, ни шумовой завесой,
ничем нам этой ясности не скрыть.
Нет тайны в том, о чем твоя безгласность
среди торжеств и тостов кутежа.
Ночь остывает, наступает ясность.
С другой душой беседует душа.
НЕСТОРИЙ
Дай мне, о царь, вселенную, очищенную
от ересей, а я дам тебе небесное царствие.
Патриарх Несторий - императору Феодосию II
На скользком пути возвышенья
учений, окрепших уже,
всегда объявлялись ученья
с обидной приставкою "лже".
Век пятый, начало христианства,
духовный туман и мятеж.
Молитвы летели в пространство,
а люди-то были все те ж.
И, в догме святой разуверясь
(молчать уже не было сил),
впадали фанатики в ересь,
Несторий заблудших казнил.
Несторий, зачинщик историй
с пожарами, с пыткой - беда,
поскольку безгрешный Несторий
служил патриархом тогда.
Он ересь исследовал строго,
одергивал даже престол -
был как бы доверенный бога,
его полномочный посол.
Вдруг мысли в Нестория въелись,
их высказал пастве...
И впал -
представить возможно ли? - в ересь.
Был сослан, в опале пропал.
Лишь где-то, как тени в тумане,
ученья держась своего,
рассеялись несториане,
еще одна ересь. Его.
Все беды на них ополчалися,
страдальцы ложились костьми...
О господи, дай не отчаяться
при виде такого из тьмы!
* * *
Пожелтелым папирусам -
от уже две тысячи лет.
И всего двадцать лет -
пожелтелым подшивкам газет.
Забурели с краев,
будто их над огнем продержали,
Плиты в триста слоев,
однодневные наши скрижали.
Мы в полете.
Искрит
от приема всех молний
антенна.
Обгораем с краев,
обгоняем за месяц
века.
Что же старимся мы?
Разве нет парадокса Эйнштейна?"
Мы летим.
И останемся молоды.
Наверняка.
ОДИССЕЙ У КАЛИПСО
Я в квартирке твоей,
как на острове эллинских фей,
доля, полная риска.
Телефон и диван, и цветной телевизор-Орфей -
Одиссей у Калипсо.
Что ни день, голос нимфы нежней,
и плита у дверей,
и Амурчик из гипса.
Уши воском заклей,
этой музыке верить не смей,
Одиссей,
у Калипсо.
Схлынет время страстей.
Вот и сердце забилось больней,
парус выгнутый снится.
И не стоит теперь дознаваться,
который ты с ней,
Одиссей у Калипсо.
Ты по-прежнему тверд?
Строй корабль,
наважденье развей,
избавление близко.
А что, если
затянется плен
до конца твоих дней,
"Одиссей, у Калипсо?
В ТУРБОСВИСТЯЩЕМ МИРЕ
Управление работой сердца находится в нем самом.
Ученые готовятся подарить людям "атомное" сердце.
Из научной статьи
Не отрекаясь от тела,
богом, душой ли зовись,-
сердце, работай отдельно,
ни от чего не завись.
Будни твои и выси -
вечности существо.
Ни от чего не зависит
зависящий от всего.
В турбосвистящем мире
разума власть растет.
Ритмы твои, аритмии
станут ли брать в расчет?
Вот и опять нас кроют
вспышками киловатт,
сердце перенастроить,
переупрямить хотят.
Будешь, мол, дольше стариться,
Бегать, как заводной.
Стойте! А что же станется
с клеткой моей грудной?
С отвагою наваждений,
когда умереть - пустяк,
с тревожностью сновидений,
с фантазией - просто так?
В нас невозможно выжечь
вечности существо.
Ни от чего не зависит
зависящий от всего.
В дымке звездных скоплений
чей-то стучит метроном.
Сердце, ядро вселенной,
сгорают в небе твоем
страсти твои и войны,-
на минных полях
не взорвись.
Сердце, работай спокойно.
Ни от чего не завись.
ЖАЖДА СЛАВЫ
Честолюбивая игра,
ее легко начать на выходе:
реклама, двигатель пера,
самореклама, вечный двигатель.
Линяют славы мастера,
прискучили все их штуковины,
их плагиаты оштрафованы,
но кто-то свежий встал с утра,
и - повторяется игра...
АРАРАТЫ В СНЕГУ
Я гляжу в тебя, Арарат,
или это мне только снится?
Как снега на вершинах горят!
Заграница ты и граница.
Не взойти на тебя мне вовек,
не изведать высокой стужи.
Что ж истлел он, твой Ноев ковчег,
осмоленный внутри и снаружи?
Нет нужды над подъемом потеть,
в грязепад попадать среди лета.
Мне в сторонку бы стать и глядеть,
как библейская блекнет легенда.
Проникаюсь тобой, Арарат,
ты вершина времен и граница,
глаз прищурю, а щеки горят,
и листается вспять страница.
Всплеска два, заостренные кручи
млечной негой снегов изошли,
будто каменно вспухшие груди
разметавшейся юной Земли!
* * *
Ливанские кедры
бывали валютой Ливана,
груженый корабль финикийский по свету бросало.
Кедровые доски дышали смолисто и пряно
в столах и кроватях покоев Тиглатпаласара.
Еще стародавней, почти что при самом рассвете,
где слово рождалось узорами клиньев на глине,
томясь в лабиринте раздумий о жизни и смерти,
был Гильгамеш некто,
чей голос нам внятен поныне.
Пускай затерялась погибших народов дорога,
проступят их таинства в следующем человеке.
Свидетельство слова подобно свидетельствам бога,
вчерашнего бога - о том, что он создал навеки.
Огонь Клеопатры сменился гаремом султана,
ушли архитекторы от пирамид к минаретам,
чернильная крона и ствол нефтяного фонтана -
сегодня валюта Востока.
Но речь не об этом.
Камней не осталось, не то что кровати кедровой,
пылятся и сами же в пыль обращаются вещи...
Все в мире валюты не стоят единого слова,
Лишь слово, вместившее судьбы, останется вечно.
ИЗ ЦИКЛА "В МАШИНЕ ВРЕМЕНИ"
* * *
Таинственное государство Мари,
таинственное, потому что - в мареве,
в дыму эпох, сгустившихся над ним,
как синий выхлопной бензинный дым.
Мирок, почти на ядрышки разъятый!
Год тыща девятьсот семидесятый.
Не наш, а тот, другой, со знаком минус,
до первых лабиринтов и литавр,
когда не родился еще царь Минос,
не пожирал несчастных Минотавр.
Мир симметричный, государство Мари
мерещится, размытое, сквозь марево.
В папирусах пробел, но камни помнят:
дворец, как солнце, бел,
в нем сотни комнат.
Были моды и перевороты,
истуканы из терракоты,
общедоступные купальни
и государственные тайны.
Мирок, машиной Времени отснятый!
Год тыща девятьсот семидесятый.
Другая ветвь параболы. Шумеры.
Равнодалекий от начала эры.
Аккад, и Вавилон, и царство Мари -
тот мир пропал, растаял, как в тумане.
Лишь список казней, кодекс Хаммурапи
вдруг оживет
в очередном сатрапе.
АРХИЛОХ
Создатель ямба, Архилох,
в венке из лавра, стал эстампом.
Он о себе сказать не мог:
"Пишу традиционным ямбом".
Он был отважен, Архилох,
знал щит и меч - служил солдатом,
свой небывалый, смелый слог
ступнею пыльною в сандалье
отстукивал.
А до него
нет ни Алкея, ни Сапфо -
рабовладельческая эра
гремит гекзаметром Гомера.
Создатель ямба, Архилох,
обласкан не был дифирамбом,
погиб солдат и в землю лег,
в венке из лавра, стал эстампом.
Пишу традиционным ямбом.
* * *
Диме
Так просто скупым полуправдам
срываться с улыбчатых губ!
Пора бы подумать о главном,
чем век тебе дорог и люб.
О главном не в малостях быта,
о главной твоей правоте,
о ней, но не той, что размыта,
как небо в проточной воде,
влекома бензинной упряжкой,
прострочена модным портным,
урезана ловкой торгашкой,
затолкана днем выходным.
Да что говорить, если сам я,
про свой забывая стеллаж,
включаю солисток ансамбля,
их теледвижений мираж!
Цветное сверкает искусство,-
от пылких распевов харит
мой замысел выглядит тускло
и мало о чем говорит.
* * *
Я иду,
и Земля под ногами, как глобус, круглится...
Пульт зеленым горит,
и ракета взлетает в дыму.
Все открыл острова,
знаю всех континентов границы,
Но, как прежде, Колумбом
гляжу,
напрягаясь,
во тьму.
ПАМЯТЬ
Как Святогор в железном шлеме,
собор плечистый в землю врос.
Стоит один меж нами всеми
свидетель давних слав и гроз.
А время гложет
и не сгложет
край белокаменной стены...
Как знать:
из наших дней,
что сможет
Стать памятником старины,
когда над нашим днем упрямым
клубящиеся облака,
как над старинным этим храмом,
пройдут века, пройдут века?
НА ТЕМЫ СЛАВЯНСКИХ МИФОВ
ПЕРУН
Зевсу равен по зверству и силе,
вырезал языки смельчакам.
ЛИШЬ боялись тебя, не любили
и не верили в твой истукан.
БЕРЕГИНЯ
Здравствуй, древнеславянка богиня,
из древесного выйдя ствола,
как спасешь мой очаг, Берегиня,
если свой уберечь не могла?
ДАЖДЬ-БОГ
Травы в пояс, дремучие дали,
поиск истины, жажду из жажд,
дал нам все, чтобы мы не теряли...
Дашь ли снова хоть что-нибудь, Даждь?
ЛЕШИЙ
Поманила зеленая заросль,
я бы в самую чащу полез -
браконьера застать опасаюсь...
Где ты, леший? Любил бы я лес.
ДОМОВОЙ
На стеклянно-бетонную стену
больше нет никаких твоих прав.
Времена подготовили смену,
домового сменил домуправ.
РУСАЛКА
Рыбьей доле не очень-то рады,
ловят князя для жизни другой,
влажно светят русалочьи взгляды
над асфальтовой шумной рекой.
ТИШИНЫ НЕ БЫЛО
Где самшитом
горы курчавятся,
день
младенческих глаз голубей,
зыбка, люлечка в доме качается,
Маяковского
колыбель.
Гром и грохот
от Ханис-Цхали,
будто сыплются камни с галькой,
осыпаются с гор
рекою,
с незапамятных пор
рокочут...
Значит, и под младенческим небом
тишины не было!
Сном сморенного не было лета,
немоты, воркованья, лепета;
чтобы голос его услыхали,
надо перекричать Ханис-Цхали!
Где самшитом горы курчавятся,
день
младенческих глаз голубей,
опустевшим гнездом качается
зыбка, люлечка, колыбель.
Здесь - начало.
Весь век свой в грохоте
он мотался,
работал как проклятый,
чьи-то челюсти клацали, скалясь,
чьи-то сыпались камни с галькой,
но и без микрофонной глотки
он гремел,
и дантесы глохли,
и слышней молодые стучали сердца...
От начала и до конца
тишины
не было.
СТРАДА
Ферм умножается доходность,
моторизована страда.
Страда художника - духовность,
а не его, так чья тогда?
Он жадно тянется к народу,
в его огромную семью,
и узнает про непогоду,
подставив голову свою.
Беду предчувствовать рожденный,
в эпоху запусков ракет,
безвестный или награжденный,
и он присутствует, поэт.
Несет свой главный дар, духовность,
и не без этого труда
растет, быть может, ферм доходность,
и просветляется страда.
* * *
Чуть что - бежит покаяться,
пугается куста.
Ему отвагой кажется
простая прямота.
А смелость - сумасшествием,
сошествием с пути,
дорожным происшествием
на жизненном пути.
Касательно геройства
он так решал вопрос,
что людям это свойство
несвойственно всерьез.
И лишь листву дрожащую
он понимал одну,
и видел в надлежащую
ее величину.
* * *
Злодеи смотрят фильмы про злодейство...
Сутяга - про дела других сутяг,
на вора тайный взломщик загляделся,
стяжатель - на стяжателя.
Итак,
злодеи тоже смотрят про злодейство,
пусть на весь зал похожих два иль три -
как видится злодеям это действо?
Вот бы узнать, что там у них, внутри!
МОЕ ДЕЛО
В парке пьяница разлегся,
в карты режется жулье...
Говорю себе: "Не гробься,
это дело не твое".
А в подъезде кто-то смолку
продает как мумиё...
"Поздно. Что вникать без толку,
дело явно не мое".
Мое дело было раньше,
где еще могла бы речь
от стяжательства и фальши
душу грешную отвлечь!
Но другая речь гудела
собирающимся в путь:
"Не его собачье дело,
разберемся как-нибудь".
Ах, папаши, эх, мамаши,
что ж не радует родство?
Чада вылитые ваши
превращаются в кого?
Накрывается малина,
приближается сюда
милицейская машина,
заседание суда.
"Строчки хлесткие выходят,
значит, дело и мое?"
...Парни пьяницу выводят,
разбегается жулье.
* * *
Издание - светоч, и светит не только лишь мигу,
не лбам и не лицам, а если возможно, сердцам.
Что может быть выше, чем сделать достойную книгу?
Маячный фонарик над маревом ламп и реклам.
ПОДРАЖАТЕЛЮ
Перенимая старшего привычки,
где только можно, забивай мячи,
но не вселяйся с помощью отмычки,
проси, чтоб дал Кастальские ключи.
ЗДЕСЬ ВЕЧНЫЙ МИР СТРАСТЕЙ...
Художественный свист
в тональности журнала.
Пусть легок юморист,
и хмур перепевала -
здесь вечный мир страстей
душа воспринимала.
Вергилий свой, Орфей,
и нет лишь Ювенала.
Смирился до конца
под гнетом стопок подлых,
испортил цвет лица
и не шумит про подвиг.
СТЯЖАТЕЛЬ
Об его нутряные глушизны
расшибается совесть и честь.
Есть высокое качество жизни
и простое количество есть.
Никаким не докажешь внушеньем
жизнь другую, чем он нахватал.
Предназначенный быть продолженьем,
он ее унижением стал.
* * *
Линзу памяти возьми,
глянь в далеко отстоящих:
мальчик Дима, лет семи,
глазки честные таращит.
Как товарищеский суд,
справедлив и не обиден.
"Закрой душу - наплюют",-
вдруг сказал Сергей Никитин.
Был писатель, как слеза,
к совершенству шел упрямо,
на людей глядели прямо
теплокарие глаза.
Ну, а мальчик? Что с душой,
дном забытого колодца?
Пишет прозу, сам-большой,
все с собой не разберется.
Все топорщится, упрям,
под огнем житейских пыток,
взгляд его, как прежде, прям,
той же детскости избыток.
* * *
Я подрастал в заштатном городе,
Приплюснут небом бесполезным.
Там речи долги, руки коротки -
Все в кодексе наоборотном.
Там пробиралися растратчики
в неприкасаемые сферы;
вконец осипшие цитатчики
преподавали чувство меры.
Цыплят считали не по осени,
приписывали им привесы.
Вакханки там каменотесили,
а замеряли геркулесы.
Туманно дальние галактики
уже в расчет не принимались:
там жизнерадостные практики
над фантазерами смеялись.
А я был занят иксом-игреком,
хотя других задач хватало:
Я чуть не стал тогда сатириком!
Спасибо, лирика спасала.
* * *
Все нипочем. Сохранялись бы в целости
так же, как спорт и уборка хлебов,
мир человека, начальные ценности,
разум, природа, искусство, любовь.
|
